Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

– Что ты говоришь! – пискнула рядом Дылда, он лишь сильнее прижал её к себе – самому больно стало. И она стихла, только смотрела во все глаза на папку.

Пётр Игнатьевич молчал. У Стаха даже мелькнуло в смятении: понял ли тот, что сказано? Молчал и, опустив голову, медленно, бесплотными ладонями разглаживал одеяло на коленях.

(Одеялко-то было родным-островным : тем самым, на котором подростками валялись, сомлевшие от жары, на котором Надежда впервые запела-закричала, выгибаясь всем телом…)

– Вот оно как… – проговорил наконец Пётр Игнатьевич. – Всё ты, значит, решил, всё устроил. Распорядился… Это правильно, по-мужски. Я, дети, сам так трижды женился: невмоготу, и гори всё огнём. Доча, ангел мой, а ты ведь давно любишь этого… начальника?

Она молча кивнула, не спуская с отца влажных заблестевших глаз.

– Любишь… Я, дурак старый, давно должен был догадаться. Столько лет под ногами здесь крутились, неразлейвода. Значит, то была любовь. Ничего мы о детях своих не знаем… – Он поднял голову, задумчиво, ясно и очень спокойно смотрел на застывших перед ним Надежду и Аристарха.

– Так не я же буду вам запрудой, не я. Принесите… – он что-то показал рукой в воздухе. – Доча, принеси…

Стах не понял, а Дылда рванулась, сверзилась вниз по лестнице и через минуту осторожно поднялась, возникла в дверях – с иконой, которая вибрировала в её руках, как щит в руке юного воина, впервые поскакавшего в бой.

«Всё по-настоящему, – думал Аристарх ошарашенно. – Ёлы-палы, всё у них по-настоящему!» Минуту назад произнося привычное-книжное: «благословите», он и не предполагал, не имел в виду… он же – в переносном смысле!..

Конечно, он знал эту их семейную икону: Казанскую Божьей Матери, – связанную с дикой историей очередного растерзанного падшего ангела, с каким-то страшным последующим отмщением. Глядя на неё – хотя всегда смотрел как-то вскользь, всегда глаза отводил – верилось: такая может отомстить. Прекрасно отреставрированная Петром Игнатьевичем, она висела на парадной стене в столовой, в окружении семейного фотографического иконостаса: все дети в разных возрастах, в знаменательные дни своего триумфа, – кто в парадной школьной форме, кто в хоре, кто на футбольном поле.

Казалось, эта скорбная женщина в золотисто-коричневом плате на гладкой, как яйцо, голове, склонённой к своему сыночку (тот стоял подле неё навытяжку, будто, как и все, побаивался матери), – тоже суровая родственница, покровительница и руководительница семьи.

Сегодняшний уговор со священником казался ему каким-то свершённым чудом. Для начала Стах долго и утомительно, постепенно раздражаясь, искал того по разным помещениям храма (каждый встречный-спрошенный посылал по своему разумению), наконец столкнулся с ним в дверях трапезной.

Отец Николай – нестарый, рыжебородый, с длинными плоскими волосами, стянутыми резинкой на затылке, – выглядел как-то запущенно и устало, говорил не особенно приветливо, глядел в сторону. И только когда Стах упомянул, что крещён в этой церкви, и вспомнил старичка-батюшку (хорошо, что про курицу смолчал!), отец Николай улыбнулся и проговорил:

– Ну как же. Это вас мой покойный отец крестил. Хорошо, давайте ваше свидетельство о браке.

– Нет, – сказал Стах.

– Что – нет?

– Его нет, – торопливо объяснил Стах. – Моей невесте ещё не исполнилось восемнадцати.

Батюшка поднял брови, покачал головой и шагнул со ступени мимо Стаха.

– Вот как исполнится, приходите…

– Подождите! – Стах кинулся следом, заступил батюшке дорогу, стал горячо объяснять: он сейчас далеко живёт, в Ленинграде, учится на врача… А она здесь одна, не на кого опереться, и… невозможно оставить… больше нельзя – так, врозь… невыносимо… – и прочую нёс околесицу, какие-то жалкие глупости, понимая, что сейчас его справедливо турнут.

Священник остановился, внимательно посмотрел на него, жестикулирующего:

– Куда вы торопитесь? У вас что – обстоятельства? – и голосом присел на этом слове, и осудительно прищурился, глядя из-под рыжих бровей.

– Нет! – воскликнул Стах. – Я мог бы вам соврать, но – нет! Просто… – и выдохнул: – Просто я не могу больше. Измучился. И она тоже…

Мы давно, с детства вместе и привыкли быть близко друг к другу… и это… давняя история.

Священник усмехнулся, оглядел позади себя давно не крашенную колокольню, облупившиеся, с островками обнажённой кирпичной кладки ворота, в которые на территорию комплекса въезжал старый «москвич».