Александр Проханов - Громкая тишина

Всемерное повышение боевой готовности, воспитание воинов армии и флота в духе бдительности и решимости стойко и мужественно защищать великие завоевания Октября является важнейшей задачей, поставленной партией перед Вооруженными Силами.

Наши Вооруженные Силы сегодня, как никогда, тесно сплочены вокруг Коммунистической партии Советского Союза. Идеалы партии и Октября вооружают нас целеустремленностью, жаждой новых решений и действий во имя дальнейшего могущества Родины и социализма, боевой готовности войск и сил флота. Ни у кого не должно быть сомнений в способности Вооруженных Сил СССР защищать страну. Бдительности, мужеству, отваге учит книга, предлагаемая читателю.

Это было. Но осталась не память, а память о памяти. Отдаленное, многократно ослабленное отражение и эхо. И нужно долго, по косвенным признакам, по малым оставшимся метинам, по слабым отпечаткам в душе восстанавливать это прошлое. Собирать воедино тот звук. Улавливать рассеянный свет. Слой за слоем снимать поздние грубые росписи. Чтобы под слоем многократных побелок, под пластами чужих малеваний вдруг открылась тончайшая фреска. Из прозрачных воздушных фигур, из ликов и нимбов. Возникло лучистое пространство и время. Зазвучали чуть слышные звуки. Колыхнулся легчайший полог. И за пологом — синева ночного стекла, московский ночной снегопад. Колышется под ветром фонарь. Торопится в переулке запоздалый прохожий. И за дверью, где тонкая щель, — голоса. Рокочущий, приглушенный — отца. Взволнованный, из дыханий и тихого смеха — матери. Шелестящий, с сухим дребезжанием, как надколотая чашка в буфете — бабушки. Гудящий и сиплый — деда. Их речи, их смешки, воздыхания — о нем. Он это знает. И так сладко засыпать среди них, любящих, заслоняющих его от всех бед и напастей. В синей московской метели кто-то смотрит на него из-за снега, терпеливый, безмолвный. А он, накрывшись до подбородка одеялом, знает: впереди, в нарастающем времени, притаилось непременное, ему предначертанное чудо. И вся его жизнь, каждый день, каждый час — есть приближение к этому чуду. О чуде — родные голоса за стеной. О чуде — фонарь в снегопаде. О чуде — два хрустальных мерцающих куба в чернильнице. Оно впереди, для него. И оно непременно случится…

…Командир батальона поднимался по вечернему остывающему ущелью. Трасса, пустая и синяя, хранила гул и запахи прошедших за день колонн. БТР рокотал, срывая углами брони тугие воздушные струи. Автоматчики подставляли свои тела встречному ветру, наслаждаясь прохладой, запахами каменных круч, горных вод, невидимых малых растений, оживших на вечерних откосах.

Пахнуло вонью сожженной резины. Нависшая над трассой скала была в жирной бархатной копоти. За обочиной, сброшенный к самой реке, лежал наливник, седой, изъеденный огнем, с расплющенными цистернами. Река бежала зеленая, пенистая. Автоматчики повернули лица к вершине розовеющей горы, похожей на зажженный светильник.

— «Двести шестой»! Я — «Гора-два»!.. Обстановка в районе поста нормальная!.. — донеслось в наушниках с проплывавшей мимо вершины.

Комбат стянул с себя танковый шлем. Волосы поднялись, встали дыбом. Голова остывала. Отпускали боль, непрерывные, измельченные вибрацией мысли, множество промелькнувших за день лиц. Военных водителей за толстыми лобовыми стеклами. Трубопроводчиков, перепачканных соляркой и сажей. Солдат с придорожных постов в бронежилетах и касках. Шоферов-афганцев, горбоносых, в чалмах, проводивших по трассе высокие, похожие на колымаги машины. Их лица покидали комбата, оставались сзади, на трассе. Опустив ноги в люк, привалившись к стволу пулемета, он чувствовал, как выдирается из круч, поворотов, из бетонных, на опорных столбах, галерей его душа, как он обретает дыхание, зрение, ровное биение сердца. Захотелось расстегнуть на груди китель, открыться прохладе, зеленоватому гаснущему небу. Но грудь его стягивал «лифчик» с боекомплектом, ремень портупеи и рации, и он лишь повел плечами, переложив АКС справа налево от люка, уперев цевьем в скобу.

Майор Глушков, командир мотострелкового батальона, охранявшего ущелье Саланг, возвращался после дневных трудов в свое малое жилище на перевале. Сквозь вершину хребта был пробит прямоугольный туннель. Сквозь него проходила трасса. От Хайратона, от рыжей амударьинской воды, по красноватым пескам пустыни, по горбатым душным предгорьям, к перевалу, к обветренным скалам, где лежали языки нерастаявшего пыльного снега. После туннеля ниспадала вниз, по ущелью Саланг, вдоль гремящей пенной реки, крохотных, словно осами склеенных кишлаков, к зеленой долине. К полям и садам Чарикара, к бурому глинобитному скопищу плосковерхих жилищ и дувалов, к лазурным главкам мечетей. Разветвлялась к Кабулу, к его мазарам и рынкам. К Джелалабаду, к его апельсиновым рощам. К пакистанской границе, в Хайберский проход, в расступившиеся створы хребтов, уходила в Пакистан, к Пешавару. И дальше, дальше, к самым «теплым морям». Так бежала бетонная трасса. Залитый бетоном старинный тракт, все долгие тысячи лет пропускавший сквозь себя караваны шелка и хлопка, груженных лазуритом верблюдов, муллов с корзинами хны, боевых слонов с балдахинами царей и воителей, пешее и конное войско.