Александр Проханов - Громкая тишина

Во время своих охот он стрелял немного. В свиязя, к которому крался по мокрому весеннему полю, по белой стерне, к синей растаявшей луже. Полз, прижимаясь к пашне, хоронился за щетиной жнивья, умолял, чтоб ему повезло, чтоб утки его не заметили, пока не заскользили вблизи маленькие черные головки. Вскочил, выстрелил почти наугад. Улетающие шумные утки, и в мелкой синей воде бьется огненная, раскаленная птица. Зелено-золотой умирающий свиязь. Отливы на горле, на крыльях. Красные бусинки крови.

Он застрелил на тяге вальдшнепа, ударил в его остроклювую серповидную тень. Выпустил гулкий пучок огня в звезды, в березу, в плавную, на него налетавшую птицу. Держал пернатое теплое тело, стоя среди холодных опушек, булькающих весенних болот, и круглое птичье око, остывая, смотрело на него из ночи.

Убил русака на твердом январском снегу. Поскрипывая, пробегал по пластинчатому мерцавшему инею, осыпая его с зонтичных засохших цветов. И взорвался под лыжами наст, выпрыгнул заяц, растопырив в воздухе лапы, и проваливаясь, проминая гулкую белизну, понесся, вовлекая в свой бег вороненые стволы ружья, луч солнца на металле, ужаснувшееся от счастья сердце, длинный точный удар, оборвавший заячий бег, распластавший его на снегу. Дергающиеся когтистые лапы, шевеление ушей, красные, застывающие на морозе кровинки.

Убивая, он не испытывал угрызений совести. Убивал не в ненависти, а в любви. Любил этот мир, посылавший ему навстречу птицу, зверя, дожди, снегопады, подстилавший ему под ноги черные сырые проселки, зажигавший над головой прозрачные золотые осины. И выстрел, вырывавший из этого мира, из ветреных голых вершин синеватую серую белку, был просто прикосновением к миру, сверхплотным, сильным и радостным.

Однажды, в начале зимы, по первому мелкому снегу, он брел по пустым солнечно-морозным опушкам в тех местах, где накануне прошла охота на лося. Раненый зверь спасался от погони, лил красную яркую кровь, прожигал ледяную корку до жесткой зеленой травы. Ложился, остужая рану, оставляя под деревьями страшные красные лежки. И он, забыв о своей охоте, все шел и шел по жесткому следу, и вдруг лег в лосиную лежку, в алый, отшлифованный горячими звериными боками снег. Лежал, чувствуя, как страшно разгорается в нем боль, как блестит, прорвав одежду, разбитая кость. И был ужас перед этим солнечным, оледенело-застывшим миром, в центре которого лежал умирающий лось.

С тех пор он оставил охоту. Не вынимал из чехла ружье. Все хранил на боку, на ребрах ожог от красного льда…

…Он покидал пост, продолжая спускаться по трассе, по накатанной черной бетонке, жирной от машинного масла, от пролитого и сгоревшего топлива, от мазков колесной резины. Два вертолета, тонко, мерно звеня, кружили над кручами. То скрывались за бледными пиками, то поблескивали винтами на солнце. Было солнечно, ярко. В шлемофоне перекликались, аукались невидимые посты и точки. Комбат по звукам эфира следил за ущельем, за продвижением колонн.

Две первые «нитки» благополучно миновали Саланг, выкатывали на равнину, в «зеленую зону», двигались теперь по гладкой дороге вдоль виноградников, арыков, глинобитных дувалов, где белела пшеница, блестели серпы крестьян, летел по ветру легкий прах пшеничной мякины. На равнине в «зеленке» дорогу охранял другой батальон. Прошедшие «нитки» были теперь на попечении другого комбата. Ему их вести, охранять, передавая дальше, соседу. И так до Кабула и других городов, до пестрых площадей и базаров, до скопища глинобитных строений с голубыми куполами мечетей. Ему же, Глушкову, оставался Саланг, белый конус горы, на котором темнели две меты — глубокие, уходящие в толщу пещеры, и третья колонна начинала свой путь от туннеля.

Шли военные КамАЗы с сухими грузами — цементом, арматурой, стеклом, с мешками муки и консервов. В эту сухогрузную «нитку» были вкраплены наливники. Два БТРа сопровождали колонну, и машина с открытой платформой, на которой вращалась спаренная зенитная установка, чутко обнюхивала крутые вершины. Эта колонна, как полагал комбат, будет искушением для притаившихся горцев. Они не удержатся, увидев наливники, и откроют стрельбу. Откуда? Быть может, с этой белой горы, из тех темных промоин.

Навстречу по обочине волновалось кудлатое стадо. Острые козьи рога, блеск черных глаз, пыльный обвислый мех. Вслед шел старик, худой, в скрученной серо-синей чалме, с белой, падающей на грудь бородой. И майору вдруг померещилось, что это его дед, умерший, любимый, пылит здесь за стадом, погоняет черных афганских коз. Его борода, его лицо мелькнули на жаркой обочине. И этот обман породил в нем мгновенную боль, продолжавшуюся, пока стадо не скрылось вдали.