Валерий Лаврусь - Очень Крайний Север

— Что, москаль? — Фёдорыч шёл от Юрки справа. — Как оно?

— Честно… или как? — прерывая дыхание, пытался отшутиться Серов.

— Конечно, честно!

— Не знаю Вась: кричать «ура» или плакать?

— Зачем плакать? Кричи, москалик, кричи!

— Сил нет… И воздуха, — выдохнул Юрка.

— Ничё… — Кот брёл слева от Юрки. — Щас дойдём… в прорубь окунёмся… и силы вернутся…

— Не-е-е-е… — Юрка с ужасом представил себе такое купание. — Это вы без меня.

— Без тебя, без тебя… «Кошки» снимем?

— Давай после «Приюта»?

— После «Приюта», — кивнул Игорь и в удивлении встал. Мимо, пыля снегом, промчался снегоход. Скворцов на пассажирском сиденье взял под козырёк.

— Это он зря… Петрович ему не простит.

— Да и хрен с ним, с Петровичем! — Василий Фёдорович снял шапку и вытер лицо: — Жарко… Вам не жарко? Я вот тут что подумал… Вы же только двадцать шестого уезжаете? Может, у меня перекантуетесь?

Москвичи остановились, переглянулись и поклонились:

— Спасибо тебе, Василь Фёдорыч! Спасибо…

Но Игорь тут же добавил:

— Давай до «Бочек» сначала дойдём.

На базу они вернулись в шестнадцать с копейками. Игорь ушёл купаться в проруби, а Юрка не спеша переодевался. Поверх майки и флиски на нём были две куртки: лёгкая пуховая и противоштормовая. Пуховка та столько выпила из Юрки воды, будто её в ведро окунули, хоть отжимай! Сменив сырую куртку, Юрка взялся за ботинки и вдруг поймал себя на странном ощущении… он счастлив? Да, счастлив! А почему? А не надо больше идти на Гору. Совсем! Он сделал это!

Посмаковав ощущение, Юрка к мысли «не идти на Гору» добавил слово «пока». Места-то тут классные, на Север похожие… На тот самый Крайний Север… На такой Очень Крайний Север… И это ещё только 5642 метра! А что же выше? И вдруг пришла твёрдая уверенность: ботинки он не продаст! Обычно альпинистские ботинки, если больше не собираешься в горы — а они всё равно больше ни на что не годны, только с «кошками» в горы ходить — продают. А он не продаст! Точно не продаст! Пригодятся… Ей-ей, пригодятся! Слышите вы, там… Пригодятся!

Юрка достал телефон и нажал вызов:

— Привет, Софико. Я вернулся…

Кто здесь не бывал, кто не рисковал —

Тот сам себя не испытал,

Пусть даже внизу он звёзды хватал с небес.

Внизу не встретишь, как не тянись,

За всю свою счастливую жизнь

Десятой доли таких красот и чудес.

(Владимир Высоцкий)

— Если это можно как-то сформулировать: кем был для вас Аркадий Натанович?

— Когда я был школьником, Аркадий был для меня почти отцом. Он был покровителем, он был учителем, он был главным советчиком. Он был для меня человеко-богом, мнение которого было непререкаемо. Со времён моих студенческих лет Аркадий становится самым близким другом — наверное, самым близким из всех моих друзей. А с конца 50-х годов он — мой соавтор и сотрудник. И в дальнейшем на протяжении многих лет он был и соавтором, и другом, и братом, конечно. Хотя мы оба были довольно равнодушны к проблеме «родной крови»: для нас всегда дальний родственник значил несравненно меньше, чем близкий друг. И я не ощущал как-то особенно, что Аркадий является именно моим братом, — это был мой друг, человек, без которого я не мог жить, без которого жизнь теряла для меня три четверти своей привлекательности. И так длилось до самого конца… Даже в последние годы, когда Аркадий Натанович был уже болен, когда нам стало очень трудно работать и мы встречались буквально на пять-шесть дней, из которых работали лишь два-три, он оставался для меня фигурой, заполняющей значительную часть моего мира. И потеряв его, я ощутил себя так, как, наверное, чувствует себя здоровый человек, у которого оторвало руку или ногу. Я почувствовал себя инвалидом.

— Это ощущение сохраняется у вас и сейчас?

— Конечно, есть раны, которые не заживают вообще никогда, но сейчас ощущение собственной неполноценности как-то изменилось. Ко всему привыкаешь. Ощущение рухнувшего мира исчезло, я как-то приспособился — как, наверное, приспосабливается инвалид. Ведь и безногий человек тоже приноравливается к реалиям нового бытия… Но всё равно это была потеря половины мира, в котором я жил. И я не раз говорил, отвечая на вопрос, продолжится ли творчество Стругацких уже в моём лице: всю свою жизнь я пилил бревно двуручной пилой, и мне уже поздно, да и незачем переучиваться… Надо жить дальше…

(«Это была потеря половины мира».