Сергей Шустов - Бах

Однако, в случае с Бахом дело обстоит еще сложнее, чем нам может показаться. Так, рассмотрим его «Страсти по Матфею». Они положены Бахом на канонический текст Бартольда Брокеса. Ровно на этот же текст написали свои «Страсти» Г.Ф.Гендель, Г.Ф.Телеманн (оба в 1716 г.), а до них — Рейнхард Кайзер (1712), а уже после них — И. Маттесон (1718). Казалось бы, все прекрасно: текст годится, проверен не раз другими. Опробован, так сказать, и обкатан. Однако Бах собственноручно исправляет его во многих местах! Что это? Перфекционизм? Стремление к совершенствованию во всем? Желание уникальности?

Скорее всего, Бах действительно придавал текстам большое значение. И тут мы не можем спорить с высказыванием (и пожеланиями) музыковеда П.С., приведенными выше. Как же без этого? Вот слова Бетховена: «Я хотел бы еще писать оперы, но не мог найти подходящего текста. Мне необходим текст, который вдохновлял бы меня; нужно что-нибудь такое, что волнует, приподнимает морально… Я получал много либретто, но ни одно меня не удовлетворяло». Значит, вначале все-таки было слово?!

Вернемся к словам Кантаты BWV 1. Она сочинена Бахом на Праздник Благовещения Девы Марии. Вот перевод первых строф вступительного хора:

«О, как прекрасно утренней звезды сияет свет — се исполнение милости и истины от Господа, всеуслаждающего корня Иессеева! О, Сын Давидов из Иаковлева рода, мой Царь и мой Жених! Ты моим сердцем овладел, (и оное) в любви и радости (Твою) державу, красоту, величье, честь, даров щедроты, великолепье высочайшее и славу превозносит» (перевод игумена Петра (Мещеринова)). Сложно нам понять смысл текста этого? Или просто? Лучше мы стали понимать баховскую музыку? Вопрос остается открытым. Так как, на мой взгляд, решается для разных слушателей по-разному.

Люди, давно слушающие Баха и уже считающие его своим старым Другом, безусловно, рано или поздно, но придут к поиску текстов, точнее, смыслов, почерпнутых из последних. Это обязательный эволюционный шаг вперед. Но к неофитам, только еще начинающим свой путь к Баху, грозные окрики и снисходительные пренебрежения относительно их познания «кантатных» и «страстных» текстов, соврешенно не допустимы. Так мы отпугнем, отсечем, отодвинем от источника всех страждущих! «Эхехе, батенька! Да вы, я смотрю, текста-то совершенно и не знаете!!! А туда же…, со свиным, так сказать, рыльцем!…», — такие слова в адрес начинающего меломана вряд ли сделают последнего лучше и одухотвореннее. Зато сама музыка с этой задачей справится без всяких слов. Хотя бы — пока, временно…

Вот что еще говорит в своем интервью игумен Петр: «…Некоторую «лёгкость» придавало мне то, что литургическая христианская традиция в основе своей едина, и я с радостью отмечал это. Потом, я много лет был регентом и уставщиком в монастыре, и до сего дня я принимаю участие в богослужении не только как совершитель службы, но читаю все каноны на клиросе, и вся гимнография у меня, как говорится, «на слуху».

Сложно — потому что лютеранское богослужение всё же не только устроено совсем по-другому, чем православное, но даже и внутренне оно — при единой литургической основе — иное. Западные литургические тексты допускают гораздо более открытое и яркое выражение чувств в отношении к Богу. Переводить на русский язык буквально или близко к тексту поэтому было невозможно.

Например, для немецкого языка сказать: «Я люблю Тебя, Господи» — это вполне нормально. По-русски это звучит нестерпимо фамильярно и фальшиво, поэтому приходилось (без изменения смысла, конечно же) искать русский эквивалент — и эквивалент именно литургический, гимнографический, например: «Я стремлюсь к Тебе, Господи».

Сложность представлял, конечно же, и язык XVII — XVIII веков. Здесь мне очень помогло чтение старой неисправленной лютеровской Библии (немцы постоянно редактируют и обновляют язык Священного Писания, поэтому пришлось читать старые издания). Лютеранская богослужебная поэзия настолько пронизана библейскими цитатами, что знание старого текста Библии очень облегчало работу. Есть, конечно, и пиетистские особенности используемых Бахом текстов, которые приходилось учитывать — но это совсем отдельная большая тема».

Завершим этот «вечный» и непростой, но во всяком случае, как мне кажется, очень полезный разговор еще аспектом, которого мы не касались — собственно поэтическим. Дело в том, что еще великий знаток Баха Альберт Швейцер «пригвоздил» достоинство кантатных текстов Баха довольно резко и грубо. Он назвал их без обиняков «грубыми виршами». С ним, наверное, могут согласиться те люди, которым довелось читать (хотя бы в подстрочниках) немецкую поэзию того периода. С другой стороны, у того же Швейцера читатель может прочитать буквально следующее: «Не зная смысла мотива, часто невозможно сыграть пьесу в правильном темпе, с правильными акцентами и фразировкой». Но здесь Швейцер ведет речь не о тексте, а о музыкально-смысловых фигурах, устойчивых мелодических оборотах. О них, как об особом музыкальном языке эпохи барокко, уже не раз поминалось в нашей книге.