Сергей Шустов - Бах

Что лучше — благие намерения, скрытые от людей уже одной своей нереализованностью, или плохо сработанные, наспех сколоченные, но все же выставленные на широкий показ реальные, ощутимые «творения»? В случае Баха мы имеем еще и третий вариант — созданное, но потерянное. Имевшееся, но исчезнувшее. Существовавшее, но переставшее существовать. И это самое ужасное, что только я могу себе представить.

Кто в этом виноват? Сам автор или его современники, проглядевшие гениальность, находившуюся рядом? Может быть, мы станем обвинять во всех этих потерях старших сыновей, отнесшихся к рукописному наследию отца весьма легкомысленно? Ведь доподлинно известно, например, что Вильгельм Фридеман, находясь уже в преклонном возрасте, промотал доставшуюся ему часть отцовских манускриптов и записей.

Что же сделал сам Бах, чтобы спасти от забвения «Страсти по Марку»? По-видимому, ничего. Напомним, что все наследие великого Баха осталось в рукописях и манускриптах, кое-где переписанное (и таким образом размноженное) копиистами. Теми, кто делал копии. (До появления фирм «Кэнон» и «Ксерокс» остается еще около трех веков).

«Если бы вся музыкальная литература — Бетховен, Шуберт, Шуман — исчезла, это было бы крайне печально, но если бы мы потеряли Баха — я был бы безутешен». (Иоганнес Брамс)

С другой стороны, только благодаря врожденной, национальной пунктуальности и аккуратности немцев мы хоть что-то имеем из документов, свидетельствующих о бытии самого Баха. Если бы Бах родился в России, — мы бы знали, я думаю, еще меньше.

Точно так же и спасенная баховская музыка! Сколько известных нам людей (например, уже упоминавшиеся ученики Баха — Кроненберг, Кребс) сохранили его рукописи и копии для потомков, сколько безвестных приложило руки к этому благородному действу! Однако — увы, не все удалось сохранить…

Почему же сам Бах не позаботился должным образом о сохранности своих творений? Мы не можем ответить на этот вопрос. Вполне вероятно, что он удовлетворялся самим актом создания — как Бог. А что дальше происходило с его творениями, — он предоставлял это в руки судьбы, рока, фатума…

Теории красоты просто не существует. Точнее сказать, теорий красоты существует множество, — и нет единой. Красота в живописи отличается от красоты в музыке. Ведь это так, не правда ли?

Зато существует целая наука о красоте. Эстетика. В ней мы можем найти множество попыток обобщений на тему, что же такое красота в понимании людей. Например, соотношение пропорций. Золотое сечение. Замкнутость и совершенство линий (я имею в виду, в частности, круг) или фигур (античные греки указали бы на шар — сферу). В музыке — это набор звуков, составляющий нормальный аккорд. Или — простенькая напевка, в которой мы слышим благозвучие. И противопоставляем ее какофонии — случайному набору звуков.

А что дальше? Чередование благозвучных аккордов — это уже музыкальное произведение, обладающее красотой? Сочетание шаров и кругов — красивая живопись?

На уровне создания большого (и даже среднего) из малого мы терпим крах. Механически объединяя красивые детали, мы не можем получить красивое целое. И — наоборот. Отдельные кирпичики могут оказаться неказистыми на вид, зато собор в Реймсе, возвысившийся из их груды — шедевр! Отдельные мазки разнопестрых красок — и вдруг картина Моне! Обычные слова, а вот, поди ж, встали в строки друг за другом, — и гениальный Тютчев! Ученые мужи называют такое свойство материи мудреным словом «эмерджентность». Доступно ли алгебре понять гармонию?

Нам говорят — в определенный момент появляется смысл! Но нет смысла искать этот момент. И что такое — смысл?

…..

У Льва Толстого было оригинальное представление о красоте и понимании музыки. Всю музыку он уподоблял горе. Приведем цитату: «Основание горы широко… Широк слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но все же не так много, как первых: количество их изобразится средней частью горы. Дальше идут Бах, Вагнер, круг их ценителей еще уже, как уже и верхняя часть горы». Вполне очевидно, что доступность музыки пониманию широкими массами для Толстого не есть единственное мерило ее ценности, ее красоты. Однако, далее он с иронией замечает: «А в конце концов появится музыкант, который только сам себя и будет понимать». Представляете, сидит такой композитор на самой вершине горы и играет собственные сочинения в полном одиночестве, услаждая самого себя?!