Лана Барсукова - Любовь анфас

Вторым звуком, возбуждающе действующим на Гурина, был голос его шефа. Его ректора. Или, как сам он называл, его «султана». И еще непонятно, кто мог осчастливить Гурина больше, придав голосу доверительность, дружескую теплоту, – женщина или шеф. Голос ректора действовал на Гурина, как звук трубы на полкового коня. Он летел вперед, выполнял поручения, расталкивал коллег, выбивался из сил, готов был ночевать на работе, чтобы в награду услышать довольные нотки в голосе своего хозяина. А может, если повезет, то и по плечу потреплет, как коня по холке.

Марина знала тайную страсть Гурина сравнивать себя с ректором и мучиться вопросом «Чем я хуже?» Может быть, поэтому он так неутомимо искал женский голос, который шептал бы ему: «Ты – лучший!..» Знойная зависть к шефу испепеляла его. Любовью женщин он компенсировал вечное чувство ущербности при сравнении себя с ректором. И хотя в негласной табели о рангах Гурин стоял очень высоко, возможно, даже на второй позиции после шефа, он прекрасно понимал: это тот самый случай, когда разрыв между первым и вторым подобен пропасти, которую не перепрыгнуть. Иногда забывался, пытался перекинуть через пропасть дощечку, проползти по ней на другой берег. Но ректор, не особо церемонясь, выбивал ее с той же равнодушной решимостью, с которой палач вышибает табуретку под висельником. После таких случаев Гурин впадал в депрессию, долго ходил приниженный и пристыженный и орошал женскими слезами выжженную завистью пустыню. Марина решила поднять этот вопрос до шекспировского уровня, сделать его таким же бессмысленным и болезненным, как тот, над которым ломал голову Гамлет.

Задача одновременно усложнялась и упрощалась тем обстоятельством, что ректор был равнодушен к женщинам. В хорошем смысле этого слова. Когда-то в молодости он, подобно всем его друзьям, барахтался в череде отказов и взаимностей своих сверстниц, писал стихи, думал о самоубийстве и плакал от счастья. Причем с интервалом в пару дней. Но потом женился и облегченно вздохнул. Освободилась масса времени и энергии, которую можно было инвестировать в карьеру. Эта игра показалась ему более азартной и, главное, результативной. К своим пятидесяти годам из женских имен он помнил только, как зовут его жену, дочек и секретарш. И еще пару-тройку тетушек в министерстве, от которых зависело финансирование университета.

Такая страстная игра в карьеру принесла свои плоды. Он был абсолютным падишахом в своем университете. О его снятии не было и речи. Это была монархия, временами смахивающая на диктатуру. В его присутствии сотрудники испытывали сильное волнение и торжественное осознание значимости момента. Простой профессор три дня не мыл руку после рукопожатия ректора. О доцентах и говорить нечего. Они отселялись от жен на отдельные диваны, чтобы переживать в ночи снова и снова сладостные моменты прикосновения ректорской длани.

План Марины был прост, как все гениальное. А решимость его исполнить граничила с одержимостью. Как, впрочем, все, что питается местью. Чувством некрасивым, но весьма действенным.

Надвигался день открытых дверей, на который ректор приходил непременно. По итогам этого дня в фойе университета устраивалась фотовыставка, наглядно доказывающая, что нет большего счастья для старшеклассников и их родителей, чем попасть в эти славные стены. Никаких денег не жалко.

Марина подготовилась к этому дню заранее. Нашла и приголубила фотографа Гену, на котором лежала ответственность за социальный оптимизм выставки. Особых трудов это не составило. Ну в кино с ним сходила, полизала его мороженое, послушала лекцию о будущей эре по образцу «Скоро ничего не будет. Ни живописи, ни графики, только фотография». В приливе благодарности во время мероприятия Гена щелкал Марину, как из пулемета. По счастливому совпадению и по чистой случайности Марина принимала эффектные позы, достойные рекламы дорогого бутика, в непосредственной близости от ректора. Поэтому, когда организаторы выставки стали отбирать фотографии, расхождений у них с Геной не возникло. Административная тетка с нотками раздражения говорила: «Вот тут ректор хорошо вышел, правда, опять эта дылда рядом». А Гена ничего не говорил, он смотрел на фото и потел от воспоминаний о тающем на языке Марины мороженом. Так счастливо устроилось, что добрую часть выставки заняли изображения ректора, в непосредственной близости от которого, буквально в радиусе дуновения парфюма, – яркая, залитая счастьем Марина.