Захария Станку - Как я любил тебя

«Трудись, дорогая, трудись — и вырастишь девочек. Хуже ли, лучше ли, но вырастишь. И с другими такое бывало».

У нее тоже умер муж, когда она была совсем молоденькой… совсем молоденькой, почти девчонкой. Она осталась с двумя детьми — правда, с двумя, а не с четырьмя. Вторично она вышла замуж за человека, который сидит теперь при луне за домом на деревянном чурбаке, курит и повторяет шепотом, как и раньше, когда стоял возле кровати, на которой она лежит уже мертвой:

— Мария, Мария, как я тебя любил, Мария!..

В ночи раздается паровозный гудок. Земля тихонько вздрагивает. Поезд вырывается из глубокой выемки и мчится мимо нашего дома. Отец говорит:

— Вот сейчас ровно сутки, как она умерла… Вот сейчас, сию минуту…

Ровно сутки! Только одна ночь и один день! Что они значат в бесконечном течении времени, эта ночь и этот день? Мне кажется, что мама умерла давным-давно, что она всегда была мертвой, никогда не была живой, не жила совсем. Она умерла всего двадцать четыре часа назад, но она такая же мертвая, как и человек, который первым жил на белом свете и первым умер.

В то время как моя сестра Стела причитает в доме и вопрошает мать, как же ей вырастить четырех дочек, которых оставил ей погибший муж, отец снова присаживается на старый чурбак. Он хотел походить по двору, подвигаться, поразмяться, но у него ничего не получилось.

— Не знаю, что такое, но у меня вроде ноги ослабли, мальчик, совсем меня не держат.

Говорит, что не знает, почему у него ослабли ноги! Знает. Он прекрасно видит, что я уже не мальчик, а взрослый мужчина, и все же называет меня мальчиком. Для него я так и останусь веснушчатым и курносым мальчишкой.

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария! Как я любил тебя!

Я тоже любил мать. Сильно, очень сильно любил я ее, но так и не удосужился сказать ей об этом. Она умерла, умерла, а я так и не сумел ей сказать, что люблю ее, не успел поблагодарить за то, что родила меня на свет.

А ведь она могла бы и не родить меня. Если бы она не захотела меня рожать, то пошла бы к Диоайке или к Унтурике, завязав в уголок платка несколько медяков, и сказала бы:

«Опять я затяжелела, бабуся. У меня и так полон дом ребятишек. Не нужно мне больше. Избавь ты меня».

«Как ты желаешь? Вытянуть его из тебя или горшок тебе на живот поставить?»

«Лучше разомни и поставь горшок, бабушка, может, не так больно будет, крови поменьше уйдет».

Правильно ли поступила мать, родив меня на свет? Ей была ведома та жизнь, которая выпадала на долю всем людям в долине Кэлмэцуя, и все же она отважилась родить меня, родить и тех, кто явился после меня: Елизабету, Штефана, Стелу.

Небольшое облачко наплывает на луну, и прозрачная ночь сразу меркнет. Отец продолжает курить свою цигарку. Облачко проплывает, и луна вновь показывается во всей своей красе.

Позабыв обо всем, что было, отец говорит:

— Погляди-ка, стемнело — и луна взошла!

— Давно уже ночь, отец, уже перевалило за полночь.

— Может быть, и так, — отзывается он, — может, и за полночь перевалило.

Он поднимает глаза к небу и внимательно смотрит, словно изучает его по частям. Ему ведома каждая звезда, каждое созвездие. Он знает, когда восходят звезды и когда закатываются. Как-то раз, это было очень давно, я спросил его:

— Откуда ты так хорошо знаешь небо?

— Я часто смотрел на него, смотрел и все думал. Бескрайни божьи просторы — и так прекрасны!

— А есть ли бог?

— Есть ли, нет ли… Тебе бы хуже стало, если бы он был?

— Да нет.

— Тогда чего спрашиваешь?

Некоторое время отец молчит. Молчит и жадно вглядывается в небо. Может быть, он ищет то место, где находится рай. Никто ведь не знает, где находится рай. Словно подслушав мои мысли, отец медленно и отчетливо, с глубоким сожалением в голосе произносит:

— Рай — он не на небе, и ад не под землей…

Он огорчен тем, что не знает, где же поселится душа матери.

— Она была такая робкая, а вот придется ей скитаться в одиночестве от звезды к звезде, от светила к светилу… Может, хоть ангел будет ее сопровождать, а может, и никто не будет… Хотя нет… ведь она может повстречаться со своим первым мужем, с Раду Окяном… Наверно, он уже давно поджидает ее на небе…

Всех нас кто-нибудь поджидает на том свете, только не на небе, нет, не на небе, не на небе, а в земле.

Мама боялась не столько смерти, сколько земли, что будет давить на гроб, когда она умрет, — той земли, что в конце концов проломит крышку гроба, навалится ей на грудь и будет давить, давить.