Захария Станку - Как я любил тебя

«Да отвернитесь вы, чего глазеете!»

Чем громче кричала бабка Диоайка, чтобы мы не глазели на мать, не смотрели, как она рожает, тем больше мы пялили глаза.

«Да не глядите вы на мать, нечего вам тут смотреть».

Но моя сестренка Рица отвечала:

«А вот есть чего!»

Вьюга вскружила весь воздух до самого горизонта и даже, казалось, за его пределами. Через окошко, заиндевевшее внутри и занесенное снегом снаружи, мы пытались посмотреть на улицу, но дальше двух-трех шагов ничего не видели.

Когда Евангелина вынесла ведро с кровью и околоплодными водами, моя сестренка Рица схватилась ручонками за живот и принялась кричать:

«Сейчас я рожу мальчика! Мальчика! Мальчика! Я, как мама, рожу мальчика! Мальчика!»

Отец, скорчившись, сидел в сенях перед печкой. Время от времени он подпихивал в нее кочергой пук мокрой соломы. В печке мокрая солома сначала трещала, потом, подсохнув, занималась огнем. Едкий дым наполнял холодные сени. Холод пробирался под дверь и проникал в комнату. Отец шептал:

«Помоги ей, господи, разродиться… Помоги ей, господи, разродиться и выжить… выжить ей и ребенку…»

Я выскочил во двор и облегчился в сугроб возле двери. Отец увидел и поманил к себе. Я сел верхом к нему на колено.

«Но-о, лошадка, но-о…»

Отец смотрел на меня, подбрасывал на колене, слышал, как я кричу «но-о, лошадка», и все же я для него не существовал.

«Помоги ей родить, господи… Помоги ей родить и выжить», — непрерывно повторял он шепотом.

Так он твердил в тот день, когда родился мой брат Штефан.

А теперь мой брат в глубине двора спит на соломе или плачет, скрывшись от нас, а отец, стоя у тела матери, все повторяет:

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария…

Умерла мама, умерла. Она не слышит, что говорит отец, а может быть, и слышит. Что мы знаем о покойниках? Ничего — или почти ничего. Возможно, что мы узна́ем о покойниках немного больше, когда сами умрем. Но когда умрем, мы ничего не сможем рассказать живым из того, что услышим как покойники и увидим как покойники. Мамино тело не слышит стенаний отца, но, может, их слышит ее душа…

Я склоняюсь над руками отца — боже, какие они загрубевшие и узловатые, — беру их в свои руки и целую. Он настолько погружен в свои мысли, настолько занят какими-то своими видениями, что сначала не замечает этого. Заметив же, что я держу его руки в своих руках, он почти вырывает их и резко спрашивает:

— Что это ты?

— Ничего. Просто мне так захотелось…

Мама лежит неподвижно. Горят желтые и белые свечи. В доме пахнет покойником. Пахнет воском и дымом. Пахнет ладаном. Но ощутимей всего пахнет покойником… Покойником… Умерла мама… Это мама тот покойник, которым пахнет в доме.

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария!..

Что-то обрывается внутри меня и тут же рассыпается на тысячи, на миллион частиц. Я падаю и задеваю головой о край кровати, на которой вытянувшись лежит мама — мама, умершая прошлой ночью, мама, от которой все сильнее и сильнее пахнет покойником.

— Мама, мама… Почему я не умерла вместо тебя… Лучше бы мне умереть, а тебе бы жить и жить…

Костандина причитает, стоя у окна. Это она произнесла слова: «Лучше бы мне умереть, а тебе жить и жить».

Отец снова приходит в себя:

— Пойди скажи Костандине, хватит ей юродствовать.

Я подхожу к Костандине, но мою сводную сестру не так-то просто утихомирить. Мне помогает невестка моя Оленка. Она осторожно обнимает Костандину за плечи и подводит к колодцу.

— Не замолчишь, — говорит Оленка, — суну головой в колодец, чтобы остыла.

Близкие и дальние родственники, собравшиеся из окрестных сел, чтобы провести ночь около покойницы, еще не вылезли из-за стола. Званые и незваные гости съели уже чорбу, жареное мясо, от калачей и крошек не осталось. Но прежде всего была выпита цуйка, да и вино тоже. А поскольку люди начали ворчать, что они не утолили жажды, мой зять Сэмынце снова отправился в корчму к Бучуку и принес от него еще несколько бутылей вина.

— За вино завтра расплатится мой шурин из Бухареста.

Это я «шурин из Бухареста», это я заплачу за вино.

Костандина напилась допьяна и уселась на край колодца. Малейшая неосторожность, одно неловкое движение — и она полетит в колодец.

Колодец перед нашим домом — самый глубокий в селе. Когда мы были маленькими, мама все время пребывала в страхе, как бы кто-нибудь из нас не свалился в колодец.

«Не лазайте, милые, на колодец. Поскользнется нога — и все тут, конец вам будет».