Захария Станку - Как я любил тебя

Утром в доме ругань. В полдень в доме брань. Вечером в доме дым коромыслом. Иногда свара и ночью продолжается. Мой брат Ион, сытый-пресытый всеми этими раздорами, хватается за голову, а глаза у него на лоб лезут.

— Потолкую я с Авендрей и Гэрганом. Подкараулим мы Андрице Бобоу. Подкараулим ночью, в темноте — дубинкой по башке или ножом в живот! Тут ему и конец. Тогда-то вы, наверное, кончите лаяться.

Только этого сестре моей и не хватало. Хотя она и высказалась отцу прямо в лицо, но не до конца. Сердца своего она не облегчила. Теперь, вся вне себя, она обрушивается на голову моего брата. Смешав его с грязью, она припоминает ему все его дурачества и все плошки, какие он разбил.

— Если вы дотронетесь до Андрице, — кричит она, — я покончу с собой, так и знайте, покончу. А если я покончу из-за вас, это будет значить, что вы меня убили. И будете на том свете носить меня на закорках! А я тяжелая буду. Такая тяжелая, что и не поднять. Будете со мной мучиться, пока душа душу не покинет…

Вместо того чтобы рассердиться, как этого ждала Евангелина, Ион хохочет. И хохочет он до слез, до колик в животе. Между взрывами смеха он еле-еле может промолвить:

— С собой покончит!.. Да никогда ты не покончишь! Похваляешься только! Запугать хочешь трепотней…

— Пучеглазый! Думаешь, испугаюсь?.. Вот увидишь, что не испугаюсь.

— Смелости у тебя, пожалуй, хватило бы. Но в душе у тебя огонь, и огонь этот помешает тебе не только петлю на шею набросить, но и из дому в город убежать.

— Есть такой огонь!.. А если он есть, значит, и ты его знаешь!.. Вот ведь какой умник!.. Уж если знаешь, то скажи, какой он. Выкладывай все как есть. Не таи про себя, словно яд, который так и распирает тебя, того гляди, глаза твои лопнут.

— Земля! Земля, из-за которой ты хлопочешь, чтобы поднести ее вместе со своим пузом прямо ко рту Андрице Бобоу… Надел в Стэникуцах, который оставил нам в наследство покойный отец и который теперь пашет наш отчим.

— Ну и что? При чем тут эта земля и этот надел?

— По закону этот надел не может быть разделен на две части. А если ты, сестрица, умрешь своей смертью или покончишь с собой из-за того, что родители не позволят тебе обвенчаться с Андрице Бобоу, земля в Стэникуцах целиком достанется мне… А ты вовсе не такая добренькая, чтобы помереть или по доброй воле отправиться на тот свет ради того, чтобы оставить мне весь надел… Ну, надавил я пальцем на твою болячку?

— Надавил!.. Надавил, чтоб тебе черти спать не давали! Не такой уж ты дурак, как я думала. Недаром ты доводишься мне братом… Только знай, что, даже если все вы с дубинками встанете мне поперек дороги, я не остановлюсь, пока не выйду замуж за Андрице Бобоу!

Брат мой Ион хохочет, растягивая рот до ушей. Хохочет от души и сестра моя Евангелина. От их смеха дом наполняется солнцем.

Солнце будет оставаться в нашем доме до тех пор, пока вновь не вспыхнет ссора.

Не удивляйся, братец, и ты, сестрица, не бойся. Будь спокойна, сестрица. У нас в Омиде, в долине Кэлмэцуя, все родители, у кого есть дочери на выданье, ругаются, устраивают свары, а то и отпускают две-три пощечины, чтобы дочки не забывали: нужно вести себя разумно. Нет такой девки на выданье во всей долине Кэлмэцуя, которая не поносила бы и не поливала грязью Маргиту:

— Это она все виновата, что нас теперь шпыняют да притесняют.

Горбатая жена Янку Бана, чтобы не отстать от других и быть как все, оттрепала за волосы свою уродину Раду, чтобы вокруг нее не хороводились парни.

— Какие такие парни? — спрашивает мой брат. — Собаки — и те не смотрят в ее сторону, хотя земли у нее — не на одно приданое хватит.

— Посмотрим-посмотрим. Завтра-послезавтра сам начнешь ухлестывать за ней, — говорит моя сестра Евангелина.

— Я? Да озолоти меня ее отец с ног до головы, я эту уродину не обниму и подола ее не коснусь…

Спустя несколько дней после того, что произошло на холме, моя мать около полудня вручает мне пустую замасленную бутылку и никелированную монетку с дыркой посередине.

— Сбегай, Дарие, в корчму к Томе Окы и купи на пять банов постного масла. Смотри не потеряй деньги и не разбей бутылку…

И чтобы я не забыл наказ, она дает мне подзатыльник. Мама меня бьет редко, но уж если бьет, то метко. У нее тяжелая рука. А у отца еще тяжелее. У отца рука будто свинцовая. Многие знают эту руку. Знаком с ней и я.

На улице встречаю Кривого Веве — разве он может не совать свой нос повсюду! — и зову его с собой. Я страх как не люблю ходить один. У Веве по-прежнему шея замотана тряпками. Тряпки не очень чистые, но выглядят они аккуратно, и от них тепло. Похолодало, на улице зябко.