Захария Станку - Как я любил тебя

— Будь здоров, — говорит Папелка.

— Дай вам бог здоровья, — отвечает Арион Гончу.

Чокаемся. Выпиваем.

Снова чокаемся. Снова выпиваем.

У несчастного мужика с выселков немного светлеет в глазах. Он спрашивает меня:

— А как кричала дочка моя? Громко или тихо?

— Громко, нене Арион. Кричала так громко, словно Офице Пал вонзил в нее нож по самую рукоятку.

— Так кричат девчонки, когда случается с ними то, что раз в жизни должно случиться.

Пичике улыбается. Арион Гончу хмурится. Хмурится и Пэскуцу. Окончательно помрачнев, он начинает сверлить взглядом жену и говорит:

— А ты не кричала. Даже не пикнула.

— Не из-за чего мне было ни кричать, ни пищать. Я тоже кричала, да не здесь. Я кричала в Руши-де-Веде, под крепостью, при лунном свете, еще до того, как узнала тебя. Я ведь тебе рассказывала и что было, и как было. Зачем ты память ворошишь? Чтобы я теперь жалела, что не умерла тогда?

— Ты мне все рассказала, но было бы лучше, если бы ничего не говорила.

— Теперь уже все равно, муженек. Не печалься. Что было, то было. Время вспять не потечет. Оно все вперед бежит.

— Да, — задумчиво говорит Пэскуцу. — Все равно — и не все равно.

Кривой Веве, у которого от крепкой ракии чуть-чуть порозовели щеки, забыл про стоны и веселым голосом обращается к родителям:

— Хватит ругаться! Спросите дядю Ариона, даст он нам трех овец или не даст.

Арион Гончу думает. Крепко подумав, он отвечает:

— Двух. Двух овец я вам дам. От себя оторву, но вам отдам. На этом и покончим.

Пэскуцу хочет что-то сказать. Но у него язык не поворачивается. Его сын разом все решает:

— Договорились, нене Арион. Иди вместе с отцом и отдай ему овец. А если о чем-нибудь еще нужно поговорить, поговорите дорогой.

— Прямо-таки сейчас?

— Сейчас, сейчас, нене Арион. Довольно, поговорили. Слов много, а жизнь убога.

— Если твоя мать поднесет мне фляжку ракии…

— Сейчас принесу…

Слово есть слово. Когда Арион Гончу уходит, нос у него красный-красный. Красный нос и у Пэскуцу, и у Кривого Веве, даже у Джинджиса.

Спустя час Кривой Веве — шея у него замотана тряпками — у себя на дворе берет на руки овечек, прикидывая, сколько они весят. Взвесив их на руках, он гладит их и целует между рожками.

— Нравятся, Веве?

— Как не нравиться?! Просто умираю из-за них. Иногда я так жалею, что не стал чабаном.

— Оставите их?

— Нет. Нечем кормить до весны. Немножечко откормим, а потом — чик-чик! — зарежем и накоптим из них пастрамы. Пастрама с мамалыгой! Наверное, и в раю у господа бога нету еды вкуснее!

— Может быть, и есть!.. А шея болит?

— Болит еще. Поболит недельку-другую и пройдет.

Ни я, ни Кривой Веве никому больше не говорили, что произошло ночью на холме. Я даже дома ничего не сказал. Мы держали слово. Не из-за того, что боялись Офице Пала или Маргиту. Просто так нам нравилось. Но наши усилия были тщетны. Видно, Папелка не умела держать язык за зубами. Уже к вечеру гудела вся наша Омида, гудела вся долина Кэлмэцуя:

— Офице Пал…

— Маргита Ариона Гончу с выселков…

— Пичике…

— Если б сторож не оборонялся, Офице Пал прирезал бы его…

— Волчица!.. Вцепилась в горло парнишке, как волчица…

— Посмотрим, что еще будет этому Офице Палу…

— Арион Гончу так этого не оставит… Умрет, но не простит…

— Поглядим…

— Будем живы, поглядим…

— Вот те на! А почему бы нам не жить?

Не прошло и недели, как наше село, братец, знало уже все досконально. Наше село Омида знало даже больше, чем могло бы знать.

— Ты сам видал? А что видал, то хорошо видал?

— А на что у меня глаза? Не для того ли, чтоб видеть? Уж если я чего видел, то видел!

Дома у нас — ад. Чистый ад!.. Сестра моя Евангелина щиплет меня, притиснет в углу и давай мучить и терзать, словно я конокрад.

— Скажи, Дарие, как кричала Маргита?

— Громко. Я тебе уже сто раз говорил. Кричала изо всех сил.

— Это ты говорил. А мне бы хотелось знать: крик этот, что ты слыхал ночью на горке, он от страха был или от боли?

— От страха. Правда-правда… Думается, что от страха.

— А прошлый раз ты говорил, что от боли.

— Может, и от боли, может, и от страха. Сходи на выселки и спроси Маргиту. Она лучше всех знает, что с ней было, от чего она кричала. Я ведь только слышал.

Когда мать входит в дом, сестра умолкает. Она больше ни о чем не спрашивает. Мы все, сколько нас есть, стараемся не попадаться матери на глаза, не то что путаться под ногами. Чуть что — и разбушуется, как половодье на Дунае. Как будто все, что с Маргитой случилось, не с Маргитой произошло, а с моей сестрой. День и ночь напролет мать только и знает, что долбит: