Захария Станку - Как я любил тебя

— Подумать только! Так заснул на траве, что ни гром, ни дождь не разбудили. Вот Чурка разбудил меня.

Щенок вертится у порога, он тоже отряхивается, так же напрасно, как отец, пытаясь стряхнуть с себя воду.

Моя сестра Елизабета открывает сундук, достает оттуда какую-то одежду моего зятя Сэмынце и протягивает отцу:

— Пойди в комнату, переоденься.

— Да как же я могу туда пойти?

Сестра сует ему в руки сухую одежду.

— Возьми!

А на улице хлещет дождь, проливной дождь, грохочет гром, сверкают молнии. Сотрясается воздух, и вздрагивает земля. Дождь льет как из ведра. По дороге мимо нашего дома течет настоящая река. Отец выходит на завалинку, набирает там охапку сухих дров и возвращается в сени, где все мы сидим. Положив дрова в очаг, он брызгает на них керосином и поджигает. Сразу же вспыхивает и начинает биться красновато-голубое пламя. Отец присаживается на скамейку у огня, протягивает к нему руки, потом ноги, чтобы согреться. Одежда на нем начинает сохнуть. Около отца сушится и лохматый Чурка. Дым поднимается вверх, выходит в трубу и тут же исчезает, рассеивается, тонет в дожде, а он все хлещет и хлещет. Снизу текут подземные ручьи, сверху поливает дождем, но наши покойники на кладбище села Омиды в тесной и скудной долине Кэлмэцуя спят вечным сном — сном, которому не будет конца… У жизни есть начало и есть конец… Сон, который приносит с собой смерть, тоже имеет начало, но у него нет конца. Конца у него не бывает…

Отец забыл, что рядом с ним сидим и мы. Ему кажется, что он один, что в доме всего только он и огонь. Он смотрит на пламя, вспыхивающее то желтым, то голубым, и тихо шепчет, словно творит молитву:

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария!

Мы все слышим отца и все думаем о матери — о матери, которая умерла, которую мы похоронили на кладбище, чье тело теперь погружено в воду, потому что дождь, пропитавший всю землю, слился воедино с ручьями, текущими под землей.

— Мария… Мария…

Наступает глубокое молчание, и вдруг у всех у нас перехватывает горло от рыданий.

— Мария, Мария, как я тебя любил, Мария!

Огонь продолжает взмахивать крыльями, они отливают то желтым, то красным. Мы глядим на огонь, и всем нам кажется, что пламя похоже на петуха.

Петух хлопает крыльями, хочет взлететь, но не может оторвать свои огненные ноги от очага, не может взлететь, не может взмыть вверх…

Перевод Ю. Кожевникова.

Тяжело дыша, опираясь на палку, я одолеваю железнодорожную насыпь. Опираясь на палку, тяжело дыша, спускаюсь вниз.

— Пыхтишь, — замечает Кукулец, — будто землю пахал.

— Верно, — отвечаю. — Много чего пришлось перепахивать…

— А я — как птица. Никогда не устаю.

— Я тоже не уставал, когда был таким, как ты.

— А ты давно был маленьким?

— Давненько.

— Когда я состарюсь, ты еще будешь жить?

— Наверное, нет, Кукулец.

Мальчик вздыхает.

— Жалко, — шепчет он.

— Почему жалко?

— Н-не знаю. Жалко — и все.

— А мне не жалко. Я свое отжил…

У калитки меня ждет сестра — я еще не освоился с забытыми местами, родня провожает меня, родня встречает.

— До завтра, — говорю я попутчикам.

— Только не завтра, — прерывает сестра. — Передохни денек-другой, ты же еле на ногах держишься. Завтра отдыхай.

— Хорошо…

Мои провожатые расходятся по домам. И Кукулец. Шаги у него мелкие, частые, островерхая шапка сдвинута на затылок, под мышкой зажат прутик. Вид такой, будто весь мир принадлежит ему. А может, так оно и есть.

Высоко в небе над селом горят звезды.

— Поешь чего-нибудь и ляг, — говорит сестра. — Устал, верно, с дороги.

— С дороги?.. Ну да, с дороги…

К стене дома прислонилась какая-то женщина. Увидев нас, она не шелохнулась.

— Это ты, Филимона? — окликнула ее сестра.

— Я… Пришла вот…

— Лучше бы завтра… А то и послезавтра. Видишь, он…

Я вмешиваюсь в разговор:

— Оставь… Пришел ведь человек… Пусть зайдет. Мне все равно до утра не уснуть… Ты же знаешь, я только под утро засыпаю.

— Наверно, кто-то проклял тебя, — говорит Филимона.

— Наверно…

— Только не я. Я не проклинала тебя, слышишь?

Трость оставляю в углу. Снимаю пальто. Сажусь на край кровати. Комната теплая и светлая. Филимона опускается на стул. Она в старых солдатских ботинках. Черная юбка. Платок, покрывающий ее голову и плечи, тоже черный.

Сестра недовольно смотрит на нее. Если бы она не боялась рассердить меня, то выставила бы Филимону без лишних слов.

— А раньше, бывало, в полнолуние ты читал ночи напролет, помнишь? — говорит Филимона. — Ты любил читать при луне, верно?