Захария Станку - Как я любил тебя

— Знаю. Но я хочу ее видеть и мертвую, и такую хочу ее видеть… Ведь потом… Потом я ее совсем не увижу.

— Ты должен привыкнуть, что больше не будешь видеть ее.

— Привыкнуть-то я привыкну, но мне будет тяжело.

Снова подходит Костандина, маленькая и чернявая, с кружкой вина.

— Возьми, отец, выпей, а то, верно, опять в горле пересохло.

Отец пьет вино. Он запрокидывает голову и несколькими большими глотками опоражнивает кружку.

Данг-данг-данг!

Женщины, с которыми мать была в ссоре и не успела помириться, стоят возле ворот, у заборов, и видно, как у них в глазах светится злость. Смерть матери не погасила злобы в их сердцах.

Почему мы любим? Почему ненавидим?

— Я хочу всегда ее видеть, пусть мертвой, какая она есть. Не знаю, смогу ли жить без нее.

— Ничего, будешь жить, дядя Тудор.

— А зачем мне жить?

— Мы и так не знаем, зачем живем, зачем умираем.

Губы у меня пересохли, язык прилип к гортани, в горле першит. Я, кажется, ссохся от жажды, которая вот-вот одолеет меня совсем. Мужчина с ведром вина подходит к нам и предлагает:

— Выпьешь?

— Нет.

— Тогда я сам выпью.

Он наполняет кружку и подносит ее ко рту.

— Царство ей небесное.

Похоронная процессия выбирается на шоссе и, свернув влево, движется под уклон. На крыльце дома Костаке стоит доктор Бута. На голове у него котелок. Он смотрит на запыленных, обливающихся потом людей, поглядывает и на покойницу. Ее он хорошо знает: она часто приходила к нему.

«Господин доктор, дайте мне лекарство, чтобы я выздоровела».

«О-хо-хо… Были б у меня лекарства, от которых бы люди выздоравливали… о-хо-хо… давным-давно я бы стал богачом».

Оборванный и босой мальчишка, который несет крест, три священника в тяжелых облачениях, причетники, позвякивающие кадилами, в них давно уже погасли угли и сгорел весь ладан, мужчины с ведрами вина, плакальщицы, все мы, дети и родственники покойной, — есть на что посмотреть, если встать на обочину дороги и взглянуть на процессию со стороны.

На кресте крупными корявыми буквами написано одно только имя — М а р и я, имя матери.

В детстве, когда нас, школьников, каждое воскресенье гуртом водили в церковь, я гордился, что мою мать зовут так же, как и божью матерь, — Мария. А теперь имя матери черной краской написано на кресте. Большие кривые буквы неуклюже начертаны Тутаном-младшим. Мне нравились эти буквы. Они мне всегда говорили, что так зовут мою маму. Об этом же они будут мне говорить и тогда, когда маму закопают в землю на кладбище… В землю на кладбище.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Это Кире со своим помятым горном, что когда-то принадлежал Дишу и только после смерти Диша перешел к Кире.

Дырыяле, зять Диша, умер от холеры, от той же холеры умерла и жена Диша. Поэтому их и похоронили обоих в одном гробу, жену Диша положили вниз, а Дырыяле сверху, и Губан засыпал их негашеной известью. Во время чумы или холеры людей хоронят тотчас, как они умирают, чтобы они не распространяли заразу. Бывает, что холерных закапывают даже прежде, чем они испустят последний дух. Чего с ними возиться? Все равно помрут.

Мама умерла не от холеры. Она умерла от болезни, которая час за часом подтачивала ее тело и которую оставила мне в наследство.

— Выпей, дядя Агосте.

— Выпью, Костандина, выпью. Царство ей небесное.

Эта болезнь, которая подтачивала и в конце концов одолела мать, будет подтачивать и так же одолеет меня. Моя сестра Стела причитает:

— Мамочка, мама, когда ты встретишь моего мужа, мама, ты спроси его, зачем он умер, мама, зачем покинул меня одинешеньку, зачем оставил одну-одинешеньку с четырьмя девочками…

Из пяти моих сестер, которые идут теперь за гробом матери, причитают и оплакивают ее, самая измученная — Стела. Но самая несчастная из всех пяти — Евангелина, моя старшая сестра. Она все время держится за меня, словно я могу избавить ее от несчастья.

— Зэрикуце, я слепну, Зэрикуце, что я буду делать слепая, Зэрикуце?

— Не знаю, сестра, честное слово не знаю.

— Как же ты не знаешь? Ведь ты живешь в Бухаресте, ты должен знать. Ты все должен знать.

Я иду в двух-трех шагах от гроба, в котором вечным сном спит мама, и все-таки с трудом удерживаюсь от улыбки.

— Ну уж, не все. Все знать невозможно.

Процессия движется мимо второго колодца. На край этого колодца всегда влезал Трэкэлие, чтобы достать воды и напоить лошадей, когда мы возвращались из ночного.

— Господи, помилуй… Господи, помилуй…

Мы угоняли лошадей вечером, уезжали куда-нибудь подальше от села за жнивье и возвращались на рассвете.