Захария Станку - Как я любил тебя

Вместе с соседскими ребятами мы отправлялись за речку на огороды, которые арендовали болгары. Там нам всегда, с ранней весны до поздней осени, находилась работа. Если случалось, что в доме был хлеб, мама давала нам по куску.

«Хлеб — это дар божий, смотрите не уроните на землю».

Хлеб мы берегли как зеницу ока. Съедали его в полдень. Бывало, несколько крошек ускользали между пальцами и падали на землю. Мы не подбирали эти крошки, на них тут же набрасывались муравьи. На болгарских огородах, в поле, на винограднике — где бы нам ни случалось остановиться или присесть, всюду мы видели муравьев. По всей земле бегают муравьи, муравьи черные, желтые, рыжие.

На земле куда больше муравьев, чем людей. И откуда появилось теперь столько муравьев, и как они попали к маме в гроб, и почему они бегают по ее телу, которое лишь два дня назад было живым?

В надежде, что и ему что-то перепадет, к нам протискивается отуреченный цыган, низкорослый и смуглый, с пухлыми и яркими, словно подкрашенными, губами, по прозвищу Губан. Выпив кружку вина, он протягивает руку.

— Дюжина ребятишек у меня дома, целая дюжина.

Мой брат Штефан роется в кармане и дает ему несколько леев.

— А после можно зайти к вам домой? Может, что останется после поминок…

— Приходи, Губан.

Цыгана зовут Юсуф, но почти никто не помнит его настоящего имени, и все зовут его Губан.

Его дети похожи на него как две капли воды: маленькие, чернявые, с большими глазами и пухлыми красными губами. Когда в тесной и скудной долине Кэлмэцуя свирепствовала холера, Губану было поручено хоронить мертвых. Это он положил Дырыяле прямо на его тещу, жену Диша.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

В воздухе плывут печальные звуки. На станции гудит паровоз. Теперь, в конце лета, там грузят зерно: приходят пустые составы, уходят полные. Перегоняя вагоны с места на место, без устали трудится маневровый паровоз, который время от времени подает сигналы.

«Давай, давай! Шевелись! Поторапливайся с погрузкой — скоро вечер!»…

Опускаются сумерки. Наступает вечер, а потом и ночь с ее непроглядной тьмой. Я не боялся света, не боялся и темноты, но, пока жил здесь, всегда боялся кладбища и упырей. Проходя ночью мимо кладбища, по дороге со станции домой или из дому на станцию, я вспоминал о вурдалаках, меня охватывал страх, и я пускался бежать во весь дух. Домой я прибегал мокрый как мышь.

«Чего ты так бежал, Зэрикуце?»

«Упырей боялся, мама».

«Нет никаких упырей, Зэрикуце. Зря ты их боишься».

Мама прижимала меня к себе, ласково гладила по голове, уговаривала, и я успокаивался.

А теперь мы идем за ее гробом, идем медленно, совсем медленно, как ходят только за покойником. Ох уж этот Кире! Лучше бы его совсем не было с его горном!

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Динг-динг-динг…

На звоннице деревянной церквушки тоже два колокола, как и в большой церкви, но колокола эти маленькие и старые, очень-очень старые, и звук в них такой, словно всхлипывает ребенок. Эти маленькие колокола звонили, как умерли мои дед и бабка, они звонили по прадеду и по прабабке, звонили они и по их предкам. Это очень древние колокола, может быть, им триста, четыреста, а может, и все пятьсот лет!

Отец оборачивается ко мне и хрипло говорит:

— У меня в горле пересохло.

Я выхожу из рядов, отыскиваю глазами Костандину и делаю ей знак. Она понимает меня и быстро приносит кружку вина. Отец берет кружку и пьет. Я смотрю на его лицо — оно словно вылеплено из темной глины и обожжено. Из-под бровей чуть поблескивают серые глаза.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Мы идем медленно, совсем медленно, как ходят только за покойниками. Мама, это мама, а не кто иной, тот покойник, от которого пахнет покойником, за которым мы идем так медленно, как ходят только за покойниками.

Я боялся не только вурдалаков, которых никогда не видал, но и сов, гнездившихся где-то неподалеку от звонницы. Когда мне их доводилось видеть днем, меня не пугали ни их огромные круглые глаза, ни крючковатые клювы. Ночью я их не видел, но зато слышал их крики, которые вонзались в меня словно нож. По ночам крики сов доносились даже до нашего дома. Маме они тоже не нравились.

«Ох… Не слышать бы их никогда!»

Теперь мы провожаем маму на кладбище и похороним там. С вечера до утра будет она слышать, как кричат совы. Нет, она не будет их слышать. Она не услышит, как кричат совы, так же как она не услышит и колокольного звона. Мама умерла, а мертвые ничего не слышат.

Но откуда я знаю, что мертвые не слышат? А может, они и слышат. Может быть, слышит даже прах, в который превращаются покойники, ведь нам не известно, что там есть и чего нет в загробном мире. Ничего не известно. Ничего.