Захария Станку - Как я любил тебя

— Аллилуйя… аллилуйя…

Перед тем как маму вынести из дома, по обоим шелковичным деревьям, по алыче и в зарослях акации прыгали с ветки на ветку и чирикали воробьи. Теперь их не видно и не слышно. Нет, они не исчезли совсем, они просто улетели. Перелетели к соседям. Их вспугнули кадила, целых шесть кадил, искусно выкованных из чистого серебра, которые звякают цепями и испускают дым.

— Господи, помилуй, господи, помилуй…

Прямо над нашим домом широкими кругами летает коршун. Это он молнией падает вниз, хватает когтями бегающего по двору цыпленка и уносит свою жертву куда-нибудь подальше в поле. Я не люблю ни коршунов, ни ястребов, ни воронов, ни удодов, уж не говоря о совах. Я люблю жаворонков — они поют на заре, возвещая восход солнца, трепеща в чистом утреннем воздухе над ровными или волнистыми полями, еще покрытыми росой. Не знаю, что может быть чище, чем роса. Возможно, наши сердца, когда мы еще дети!

Моя сестра Евангелина прильнула ко мне, словно боится, что и за ней явится смерть. Будто я могу оградить ее от смерти или от других несчастий.

— Зэрикуце, я начала слепнуть. Что же я буду делать, Зэрикуце, без глаз, совсем слепая?

— Будешь жить так же, как и другие люди, лишившиеся зрения.

— Не хочу я жить во мраке, не хочу блуждать в темноте, Зэрикуце.

Отец Теофил поворачивается к нам и делает знак, чтобы мы не мешали службе. Я молчу, умолкает и моя сестра.

Под чистым голубым небом слышны только голоса священников и их причетников:

— Господи, помилуй, господи, помилуй…

Четыре часа. Уже четыре часа пополудни. Мимо нашего дома в сторону Руши-де-Веде проходит пассажирский поезд. Он гудит, и грохочет, и мчится в Турну, к Дунаю. Земля вздрагивает у нас под ногами. Когда поезд скрывается вдали, земля успокаивается. Воздух еще содрогается несколько мгновений, потом успокаивается и он. Всегда так бывает: сначала замирает земля, потом уж затихает и воздух. У нас же, у людей, все происходит наоборот: сначала смиряется дух, тот, который в нас живет, а потом и тело, умиротворяется и тело.

Ох! Если бы наконец устали священники, а вместе с ними и весь их причт.

Данг-данг-данг!

Колокола или, точнее, колокольный звон стелется над селом, плывет над домами и садами, словно реют большие усталые птицы.

Люди, толпящиеся во дворе и на улице, соседи и пришедшие издалека, чтобы проститься с покойницей и принять участие в похоронах, и мы, мамины сыновья и дочери, — все смертельно устали. Мы в полном изнеможении, оттого что не спали ночь, оттого что не было сил поесть. Нас истомила печаль, мы устали от бесконечного стояния на ногах и — что греха таить! — от горя. Сначала горе чувствуется очень остро, потом это ощущение притупляется, а по прошествии времени воспоминания об усопшем, который был так дорог при жизни, совсем не вызывают боли. Не вызывают боли и воспоминания о той, без которой невозможно было даже вообразить свою жизнь.

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария!

Отец, который только что стоял словно окаменевший, выпрямив спину и вытянувшись как струна, отчего он казался высоким и мужественным, неподвластным ни смерти, ни горю, теперь вновь стал человеком, сотворенным из костей и плоти, из слез и крови. Он снова сгорбился и согнулся, голова у него ушла в плечи, но зато он обрел голос:

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария!

И опять в кадилах выгорели все угли. Костандина приносит совок, полный горящих углей, а Папелка спешит за ней с пригоршней угловатых зерен ладана. Через несколько минут в воздухе опять поднимаются тонкие голубые струйки дыма, вновь начинает пахнуть покойником.

На неподвижное тело матери при каждом дуновении ветерка падают и падают черные и белые сочные ягоды шелковицы.

«Дует ветер, Зэрикуце, сделай себе змея и пойди запусти его».

Из двух скрепленных крестом дранок и листа бумаги я мастерю прекрасного змея. Веревки у меня больше чем достаточно, а хвост — как описать этот хвост?! — лишь бы у змея хватило сил поднять его и размахивать им по воздуху! Все это жизнь, как говорится, прожитая, минувшая, отошедшая в прошлое. (Почему минувшая? Почему отошедшая в прошлое?)

Теперь ветер дует с Дуная. Сыновья Миелу Грофу, нового корчмаря, который держит корчму рядом с железнодорожной станцией, запустили змея. Змей покачивается в воздухе то в одну сторону, то в другую и стрекочет, потому что его сделали с трещоткой. Два подростка — это, кажется, сыновья Годжиу, скорняка, — бегут на станцию. Слыханное ли дело — запускать змея с трещоткой, когда все село собралось на похороны! Видно, детишки корчмаря, что совсем недавно приехали сюда, еще не знают местных обычаев.