Захария Станку - Как я любил тебя

Отец опять становится на колени около кровати, на которой вечным сном спит мама. Колокола на звоннице звонят все чаще и чаще. Солнце перевалило за полдень. Пришли и священники, все трое в пышных ризах, расшитых золотом и серебром. За ними семенят шесть причетников. У каждого в руках по кадилу. Сестры разражаются плачем. Громче всех причитает Костандина:

— Мама, мама, зачем ты умерла, мама! Уж лучше бы я умерла, мама, а ты бы жила.

Все собравшиеся слышат ее, но никто ей не верит. Костандина не только не мамина дочь, но и никакая ей не родня.

Священники располагаются на свободном месте перед домом под шелковицами. Два двоюродных брата отца из села Карол-Воде берут его под руки, выводят из дома и между копнами соломы провожают куда-то в сад. Молодые парни вносят в дом гроб, вынимают из маминых рук свечу, берут маму за ноги и за плечи и осторожно кладут в гроб, застланный черным коленкором, приготовленным заранее вместе с подстилкой и двумя пуховыми подушками.

«Вы как следует положите мне голову на подушки, чтобы шея не искривилась».

«Все сделаем как нужно».

Моя сестра Елизабета следит за тем, чтобы все желания матери были выполнены. Тихо плачет сестра Евангелина. Слезы льются ручьем, но голоса, словно иссякшего совсем, не слышно. Она подходит ко мне, хватает меня за руку и шепчет:

— Зэрикуце, что же мне делать, Зэрикуце? Я начала слепнуть. Скоро совсем буду слепой как чурбан.

— Ты уже говорила. Свезу тебя к доктору или к знахарю, к кому захочешь.

Мои сестры причитают по матери, другие женщины причитают по своим покойникам. Они плачут, если покойника схоронили совсем недавно и боль от потери еще не утихла. У них сухие глаза, если покойник похоронен уже давно.

— Я бы плакала и причитала по Алвице, — говорит сестра Евангелина, — ведь только год прошел, как он помер… Только зачем мне по нему плакать и убиваться? Бросил он меня одну с детишками, пошел шататься по белу свету, а когда вернулся, продал землю и проиграл деньги в карты. Вечно он меня ругал и бил смертным боем. Придет домой пьяный и давай колошматить. И все норовил бить по голове своими кулачищами. Может, из-за того, что он бил меня по голове, я и слепну теперь.

Тихо, чтобы не слышали окружающие, я прошу ее замолчать.

— Ничего, если и другие услышат, Зэрикуце. Ведь все знают, какая у меня была жизнь.

Еще и сейчас видно, какой красивой была моя сестра Евангелина, хотя глаза у нее заплаканы и лицо распухло от слез.

Маму уложили в гроб, поправили ей под головой пуховые подушки — так, чтобы она лежала в гробу прямо. Теперь гроб стоит под шелковицами на двух составленных вместе столах. Дневная жара немного спала. Веет ветерок, чуть-чуть покачивая ветви шелковичных деревьев. На мертвое тело мамы падают черные кисловатые ягоды, на мертвое ее тело падают и белые ягоды, сладкие как мед. А мама не может протянуть руку, взять ягоду и положить себе в рот.

«Поешь шелковицы, Зэрикуце, она сладкая, слаще меда».

Я гляжу на мамины губы. Они синие-синие и холодные. Они стали чернеть и превращаться в прах. Сестра Евангелина шепчет мне:

— Погляди, мама после смерти помолодела и стала такая красивая! Теперь она такая же, какой была в молодости, когда я была совсем-совсем маленькой…

Сестра моя Елизабета плачет по маме. Причитают и другие сестры — Ляна, Рица, Стела…

Ляна:

— Двадцать лет я была с тобой в ссоре, мама, двадцать лет я не говорила с тобой, мама, двадцать лет я враждовала с тобой, мама…

Стела:

— Выдала ты меня, мама, замуж молоденькой, родила я Флорике, мама, четырех девочек, а Флорике возьми да умри, моя мамочка, четырех на меня он кинул девочек, как же мне их растить, моя мамочка, две руки у меня — и никакой помощи…

Рица:

— Мамочка, мамочка моя родная, родила я четырех мальчиков, мамочка, и одну-единственную девочку. Забрала у меня смерть эту девочку, поищи ее на том свете, мамочка, ты возьми ее к себе, мамочка, не оставь ее одну, моя мамочка, не оставь ее одну-одинешеньку, не покинь ее, всеми забытую. Ты помни, не забудь, мамочка, что звали мою доченьку Нушею…

Все люди боятся смерти, но особенно они боятся одиночества, как на этом свете, так и в загробном мире. Каков он, загробный мир? Теперь мама приобщилась к великой тайне, к страшной и бросающей в дрожь тайне загробного мира. Я мысленно умоляю ее: «Скажи мне, мама, подай хоть какой-нибудь знак, чтобы я увидел и понял: существует ли загробный мир?»

Напрасно я молю, напрасны горячие слезы, текущие по моему лицу. У мамы, после того как она умерла, нет уже ко мне никакой жалости. Она лежит все такая же безмолвная и холодная.