Захария Станку - Как я любил тебя

Колода наполовину полна водой. Мой брат Ион-адвентист моет руки, потом лицо.

— Умоешься холодной водой — словно помолодеешь, — говорю я.

— Чего тебе молодеть? Ты и так еще молодой! — отзывается моя невестка.

— У меня корова, — повторяет Филимона, — молоком детишек кормлю. И продаю тоже, судейским писарям. По утрам они пьют кофе с молоком. Горожане! Без кофе с молоком жить не могут…

Вдруг лицо у нее мрачнеет, будто она разозлилась на весь мир. Она взваливает на спину траву и уходит. Перед тем как уйти, смотрит мне прямо в глаза:

— Мы еще с тобой повидаемся после похорон. Обязательно увидимся после похорон.

— Увидимся…

Я закуриваю. Губы у меня горькие, во рту горько, теплый дым тоже горький. Мой брат Ион-адвентист вытаскивает бадью воды и пьет. Пьет и никак не может напиться, словно бездонная бочка. Я тоже пью воду. Голова у меня тяжелая.

— Пьете воду натощак, — говорит моя невестка, — только дураки пьют воду натощак.

Я молчу, молчит и мой брат. Мы не знаем, дураки или нет пьют воду натощак. Чего не знаем, того не знаем.

Невестка не унимается:

— Я вам принесу вина.

Мой брат Ион возмущается:

— Какое еще вино? Ты ведь знаешь, что я адвентист. Сама меня на это толкала: «Переходи в адвентисты, Ион! Переходи в адвентисты!» Я и перешел. С тех пор не курю, не ем свинины, не пью больше цуйки, не пью и вина. Это ты меня сделала адвентистом!

Слова, злые, горькие и гневные, падают, как камни.

— Я? Да вспомни-ка получше. Ты сам захотел стать адвентистом, вот и стал.

— Хватит, — говорю я им, — довольно препираться, хоть сейчас не ссорьтесь. Потом найдете время поругаться. Побойтесь бога! Ведь умерла мама.

Моя невестка принесла кувшинчик с вином, который я осушаю единым духом. Мой брат Ион смотрит с завистью.

— Тебе хорошо, — говорит он, — хорошо, что ты не стал адвентистом: ешь, пьешь, куришь.

— Да, — отвечаю, — мне хорошо, даже очень хорошо.

— Поди и со шлюхами якшаешься?

— А почему бы нет?!

Невестка цыкает на него:

— Ион!

Она произнесла всего лишь одно слово: «Ион!» — и мой брат-адвентист сразу же присмирел, как ребенок.

— Прости, — обращается он ко мне. — Нехорошее слово сорвалось с языка. Это нечистый попутал. Верно, он поблизости где-нибудь бродит.

Через насыпь железной дороги переходят два солдата и останавливаются у колодца. Оружия при них нет, только полупустые ранцы за спиной. Выглядят они усталыми и голодными. Достают воду и пьют прямо из бадьи, как лошади. Потом моют руки, ополаскивают лица. Утереться им нечем, и они несколько минут стоят, повернувшись к солнцу и подняв руки. Солнце быстро высушивает и лица и руки. Заметив солдат, сестра моя Елизабета выносит им полный подол калачей.

— На помин души нашей матушки.

Солдаты берут калачи.

— Царствие ей небесное.

Они принимаются есть. Моя сестра, внимательно приглядевшись к ним, спрашивает:

— А как у вас с документами?

Солдаты проглатывают недожеванный хлеб и делают удивленные лица.

— В порядке. Все в порядке. А тебе-то что?

— Жандарм, — шепотом произносит сестра, — фельдфебель Чоб. Наткнетесь на него, и если бумаги у вас не в порядке, обязательно арестует. Арестует и со связанными руками отправит в полк, в Турну.

Солдаты молча поправляют ранцы за спиной, поднимаются на железнодорожную насыпь, спускаются с нее и исчезают в густой, словно лес, кукурузе, поля которой тянутся до горизонта и еще дальше, за горизонт.

— Дезертиры, — говорит моя сестра. — Худо им придется, если поймают жандармы.

Звонит колокол: данг-данг-данг, динг-динг-динг! Ни единого облачка на голубом небе, таком голубом, словно это цветущее льняное поле. Сияет солнце, а колокол все звонит и звонит…

Солнце освещает землю ради всех, кто на ней живет, а колокола… А колокола на звоннице звонят только по матери, только по моей умершей матери.

Когда я был мальчишкой — сколько времени прошло с тех пор? Почему я не умер тогда, ведь столько детей умирало? — я лазил на звонницу и звонил по покойникам, получая за это несколько грошей. Я думал, что, когда подрасту, стану могильщиком и буду зарабатывать на жизнь, копая могилы. Умрет кто-нибудь, я выкопаю могилу, заработаю немного денег, куплю хлеба, помидоров, кусок брынзы — вот и сыт. Вода — она даровая. Чем не жизнь!

У нас в Омиде, в тесной и скудной долине Кэлмэцуя, много народу умирало. Много умирает и теперь. Не знаю, кто умер на прошлой неделе, а вот вчера… Вчера умерла мама.

«Тяжко мне будет, — говорила она нам, — в первый день, и во второй, и в третий, тяжко мне будет и днем и ночью лежать в земле совсем-совсем одной среди полной тьмы, лежать и лежать, дожидаясь Страшного суда… до самого Страшного суда… А ведь никто не знает, когда он будет, этот Судный день…»