Захария Станку - Ветер и дождь

— Как это не знаешь? Ты должна знать. Ведь твои родители были коммунистами. Кстати, именно поэтому они и погибли.

— У меня не было никаких связей с коммунистами. Я никого не знаю.

Генеральный инспектор вздохнул. Потом тихонько, почти шепотом сказал своему коллеге:

— Сингурелу…

— Слушаю, господин генеральный инспектор.

— Сядь рядом и приготовь спички.

— Так точно, господин генеральный инспектор. Я вас понял.

— Мадемуазель Чиобану, вы когда-нибудь слыхали о генеральном испекторе сигуранцы Балоте?

— Нет, не слыхала… Ничего я не слыхала.

— Быть этого не может. Ты жила среди коммунистов и не слышала моего имени? Вспомни, прошу тебя, не может быть, чтобы ты никогда не слыхала моего имени. Балота… Генеральный инспектор Балота.

— Нет, не слышала…

Огонь святой, огонь святой,

Но люди на небе украли

Его и принесли с собой

На землю, полную печали…

Они прижигали ей кончики пальцев горящими спичками. Каждый палец в отдельности, до тех пор, пока спичка не догорала до конца. На каждый палец уходила одна спичка…

Солнце, яркое веселое солнце глядело в окна кабинета. С улицы доносилась веселая городская разноголосица. Сармиза различала даже отдельные слова и выкрики уличных торговцев. Особенно громко кричали продавцы газет.

— Газеты! Газеты!

— Битва за Харьков!

— Газеты! Газеты!

— Наступление на Москву!

— Газеты! Газеты!

— Речь фюрера!

— Последний выпуск! Последний выпуск!

— Лондон в огне!

— Газеты! Газеты!

— Битва за…

В доме напротив были открыты окна, и модная певичка Илинка Фустан, кривляясь и хохоча, страстно вопила по радио:

— Пожалуй, на сегодня хватит, — сказал инспектор.

— Как вам угодно, господин генеральный инспектор. Как вам будет угодно. Ваше желание для меня закон, господин генеральный инспектор.

Инспектор Балота нажал на кнопку звонка. В дверях появился приземистый человек с прыщавым отекшим лицом запойного пьяницы.

— Возьми ее, Белдие, и отведи туда, откуда привел. Будь внимателен! Смотри, чтобы барышня по дороге не сломала себе ногу. Или, чего доброго, не прыгнула в пролет лестницы. Береги ее, Белдие… Учти, ты должен доставить ее в камеру в целости и сохранности.

— Слушаюсь, господин генеральный инспектор. Будет исполнено, господин генеральный инспектор.

Она вышла из кабинета под охраной стражника. Она шла пошатываясь и, подойдя к двери, невольно оперлась о стенку, чтоб не упасть.

— Белдие!

— Слушаюсь, господин генеральный инспектор.

— Возьми ее под руку, а то она, чего доброго, упадет. Барышня немножко того… Она хлебнула лишнего, Белдие.

Это было только начало. На другой день ее снова вызвали на допрос. Уже в другую комнату, помещавшуюся в подвале. Здесь были и франтоватые инспектора и обыкновенные агенты. Они раздели ее и избили до крови. Она теряла сознание. Тогда ей давали несколько минут отдыха, чтобы прийти в себя. Потом все начиналось сначала. Когда она долго не приходила в себя, ее окатывали ведром холодной воды, потом снова избивали, методично, по определенной, как видно, хорошо им знакомой системе. В конце концов они позвали какого-то человека — санитара или фельдшера. Он смыл с ее кожи запекшуюся кровь и помог ей одеться. Сделав свое дело, санитар ушел.

— А теперь, барышня, садись вот сюда.

Это был голос генерального инспектора Балоты. Он прозвучал словно бы издалека, но она сразу его узнала, Самого инспектора она не видела, потому что у нее все мутилось перед глазами. Она попыталась сесть на подставленный кем-то стул, но от прикосновения к нему почувствовала острую боль и снова встала.

— Ну как, девочка, теперь, надеюсь, ты будешь покладистей?

Балота смотрел на нее почти с жалостью. Она молчала.

— Ты напрасно упрямишься. Кончишь ты тем же, чем кончали все остальные: расскажешь нам все, что нас интересует. Если не сегодня, так завтра. Если не завтра, так послезавтра. Или еще через день. А времени у нас достаточно. Нас ведь никто не торопит. Мы будем заниматься тобой до тех пор, пока ты наконец не раскроешь свою пасть.

Сармиза, несмотря на полуобморочное состояние, заметила, что теперь и Балота отбросил свой нарочито любезный тон и заговорил по-другому.

Она молчала. Теперь лучше чем когда-либо она понимала, что если скажет хоть слово, одно-единственное слово, то рано или поздно выложит и все остальное. А она знала не так уж мало. Да, кое-что знала. Стало быть, она должна молчать, молчать до конца, умереть, но не выдать товарищей. Сказать хоть слово — это значило выдать. И она стиснула зубы, стиснула их до боли. И почувствовала во рту солоноватый вкус крови. Этот вкус не был ей в новинку. Еще в детстве, порезав палец, она начинала его высасывать, как ее учила мать. Теперь, как и тогда, кровь была солона на вкус.