Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

«Броз не наш человек, он неизвестный чужак, неверующий, не чтит историю нашего народа, монастыри и церкви, даже мечети и синагоги, не связан с нашей родной землей. Поэтому ему легко сажать за решетку и убивать всех, кто против его диктатуры и атеизма. Вернись я на родину, его удбисты [1] От серб. УДБА [Управление государственной безопасности]. меня бы прикончили, а ведь нет и дня, чтоб я не думал о своей семье, о том, как страдает мой сын. Неужели это называется – свободная, передовая страна, притом что в ней всего одна политическая партия, а население делится на граждан первого и второго сорта, – страна, для которой свои – только крестьяне, рабочие и благонамеренная интеллигенция?»

Радомир смотрел на черно-белую фотографию, присланную в одном из редких писем. Увеличил ее, вставил в рамку и повесил на стену – чтобы из постели или с кресла любоваться на сына – «принца».

– Неужели это измученное лицо старухи – лицо моей жены Даницы, некогда красавицы, знаменитой в наших краях? – сказал он, краснея перед друзьями. – Господи, не знаю, как бы я лег с ней в постель!

Приводя к себе женщин, он убирал драгоценную фотографию. Ему было стыдно, что здесь, перед сыном-врачом и многострадальной супругой, он удовлетворяет свой животный инстинкт – грешное вожделение без любви. Он не хотел, чтобы эти женщины своими взглядами и вопросами оскверняли то, что для него свято, единственно близко и в Америке, и вообще в жизни.

«Почему мой разум недостаточно силен, чтобы победить дьявольские земные инстинкты?» – спрашивал он себя, пока они разгуливали по его квартире. «Во что превратило меня отлучение от родины и семьи? Меня – мужа, отца, человека, бывшего офицера. Или я примирился с горькой судьбой и ничтожеством человека на земле, о чем столько размышляю, с тем, что мы преходящи, как все, рожденные до нас, и все, кто родится после нас? Примирился с утратой всего, что любил и ценил в жизни, – своего чувства долга и преданности отечеству и семье? Один только Бог никогда меня не покидал».

Утолив вожделение, он просил, чтоб они ушли. Принимал холодный душ. Терся мылом и щеткой. Изгонял мучительные запахи греха. Элегантно одетый, перекрестившись, целовал портрет и снова вешал на стену. Он никогда не возвращался к одной и той же женщине.

Годами отрезанный от своих, при этом полный мужской силы, крепкий, мускулистый, все еще красивый, он менял женщин, как после тяжелой работы на стройке менял накрахмаленные рубашки. По вечерам ходил в изысканный, весьма известный ночной клуб Миомира, ел там печеное мясо по-сербски, рассуждал о политике, гордясь, что был капитаном королевской армии и четником, и до поздней ночи слушал певиц, приезжавших с его родины.

Истинный джентльмен, он дарил певицам розы и почти с каждой спал. А на прощание каждой дарил золотую цепочку, на которой висел дукат. Цепочки он покупал у приятеля, ювелира Мехмеда, мусульманина; тот знал обо всех похождениях Радомира, удивлялся и даже завидовал его успеху. По возвращении певицы смутились бы, если б выяснилось, что у всех одинаковые драгоценности. Но о Радомире они говорили с восторгом. Он знал, что доставит им удовольствие, скрасит их пребывание на чужбине. Тем, кого он отличал, называл звездами, он давал большие чаевые и на французский лад целовал руки.

Счастливей всего он был, когда мог сплясать коло, а плясал он азартно. Иной раз вскакивал на стол, подбрасывал к потолку каракулевую шапку и в раже топтал ее, пританцовывая на ней, как будто был жителем Срема. Его знали и любили гости, официантки и музыканты. Прекращались разговоры, больше не подавали кушанья, даже кухарки выходили из кухни послушать, как легко и ритмично его стопы выбивают дробь по столу. Во всех он пробуждал печаль и тоску по родине.

Случалось ему и заплакать, пока он легко двигал всем телом, руками и ногами. В народные танцы своей страны он привносил еврейские, арабские, цыганские элементы. Иногда пел – задушевно, закрыв глаза. Словно для возлюбленной в пору своей молодости. Бывало, взяв у музыканта скрипку, искусно, как настоящий мастер, наигрывал мадьярские и румынские мелодии. Печальные и трогательные, они проникали в сердца присутствующих, которые тосковали, искали тепла и горевали – если умели любить. Хозяин понимал слезы вдохновенного Радомира: слезы тоски по родине, по молодости, загубленной на чужбине, слезы разлуки с семьей. Это был плач безутешный, но окрашенной гордостью за младшего сына Ненада, врача, который еще не приехал, но непременно приедет.