Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Позже я поняла, кто та беременная женщина, чей портрет я писала, и ощутила тяжкие угрызения совести, словно была виновата в ее судьбе. Это чувство, смешанное со страхом, стало моей тенью.

И тогда – может быть, сработали защитные механизмы – я поверила, что этот портрет, по сути, мой автопортрет. Я была на грани психического расстройства.

Не знаю точно, сколько дней прошло после смерти Андре: ощущение времени исчезло. Я пребывала в панцире тоски – все было холодно, как лед. Открыв тайну, я стала жертвой самой себя. Начались душевные и умственные муки. Мне снились странные сны, как в каком-нибудь романе. Меня убивали, но и я была убийцей. В этом кошмаре я слышала голоса Андре и Дельты, слова утешения, просьбы о прощении. Вот я, ребенок, испугавшись диких животных, во время сафари в панике бегу от рева львов, тигров и слонов, а теперь меня окружают удивительные пестрые птицы, их хриплый клекот и шумный трепет крыльев. В вихре страха, паники и пыли, за которой ничего не было видно, я слышала голос Николы:

– Я с тобой, не бойся. Я спасу тебя и отвезу в монастырь, на нашу родину. Ты найдешь там покой, счастье и любовь. Не плачь, Изабелла, будет у тебя и сын… Утешься! Тебя еще ждут радостные дни.

И вот настал момент моего отъезда в Эфиопию. Я заканчивала сборы в рабочем кабинете. Все было готово. Гроб с телом был уже отправлен в монастырь. Андре словно стер следы нашего брака, отнял у меня даже свой прах – могилу, которую я могла бы навещать вместе с родными. Я не заметила, как вошел Ненад.

– В газетах пишут, что вы намерены перезахоронить мужа в Эфиопии, а на работе вас временно заменит коллега. Что происходит, Изабелла? Он обманывал вас? Или есть другая причина, которую вы держите в секрете? Вы убегаете от тоски, она видна у вас в глазах. Давайте поедем на родину, это нас вылечит. В Эфиопии нет ничего, кроме воспоминаний. Вы грешите, впадая в меланхолию. Укройтесь на родине – там спасение для эмигранта. Где-нибудь в кроткой Шумадии, среди виноградников!

И вдруг без всякого ответа, не размышляя, я разрыдалась на его плече. Слезы лились не переставая. Его рубашка намокла. На большом синем кресле – в моем кабинете, где я обычно отдыхала и завершала работу над картонами и отчетами, – он стал меня целовать.

Андре никогда меня так не целовал и не обнимал. Я отвечала на поцелуи, сама не понимая, что делаю. Он ласкал меня словами моей отчизны, которую я любила, где была счастлива – при всяком посещении, кроме последнего, когда умер Никола. Но неожиданно в этом физическом сближении без любви я вместо лица Андре узнала лицо Ненада и резко вырвалась. Оставила его в изумлении. Он повторял мое имя:

– Не убегай, Изабелла. Только со мной на родине ты можешь найти спасение, я возьму тебя в жены, у нас будут дети, которых ты всегда так хотела.

Неужели у меня на лице было написано желание стать матерью? Еще больше меня потрясло сознание, что он знает обо мне все. Дитя, рожденное без любви, – об этом я не могла и подумать, не говоря уж о том, чтоб желать этого теперь. Знаю, я что-то сказала ему, уходя, но не помню что.

Я вылетела из рабочего кабинета, оставив машину в гараже, и мчалась по улицам, пока не нашла такси. Поехала к родителям. Они почувствовали, что со мной что-то произошло, но ни о чем не спрашивали. Мама сказала: «Дитя мое, завтра все будет по-другому», – а отец предложил поехать со мной в Эфиопию. Он бы остановился в гостинице в Аддис-Абебе, городе, который знал и любил и где должен был завершить дела, начатые вместе с Андре. «О, знали бы вы, что меня мучает», – думала я во время нашего разговора.

– Нет, папа, – ответила я. – Наверно, я останусь там надолго. Игуменья Иеремия, с которой мы переписываемся, попросила, чтобы после похорон и панихиды я отреставрировала фрески, почти уничтоженные сыростью. Лучше мне побыть в монастыре – только рядом с монахинями я чувствую себя уверенной и защищенной. Там я становлюсь лучше, ближе к Богу. Мать Иеремия даже в письмах дарит мне понимание, открывает путь к духовному исцелению. Я знаю, что там, среди них, начну выздоравливать.

Когда я пишу иконы, время от времени мне нужна абсолютная тишина. Так и со святой Параскевой. Всю неделю мне требовалось полное одиночество, даже без музыки, которую, как вы знаете, я чувствую и люблю. Я постилась. Когда я пишу Параскеву, у меня всегда такое чувство, словно я изменяю ей, если прерываю свой внутренний монолог, особенно мешают разговоры с окружающими. На этот раз я выкладывала мозаику, и одиночество было особенно необходимо.