Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Искрящаяся белизна, дым из труб далеких домов, следы зайцев и птиц, свежий резкий воздух, а вдали звуки овечьих колокольчиков – сюрреалистический пейзаж, мир, словно не существующий. Что, если это мир нашего сна? Куда гонят овец в такой холод? – вслух спрашивала я себя. Ведь пастись негде. Может, они играют во дворах у крестьян, моют свою шерсть в снегу, греются в лучах зимнего солнца?

Снег от моего порога до самого монастыря был расчищен.

В часовне никого не было. Проходя мимо кухни, я ощутила запах приготовляемой пищи. Монахини явно готовились к освящению новой часовни. Надо поспешить: закончить последнюю икону небольшого иконостаса, нанести позолоту на подготовленный грунт на всех образах.

Золото сияло, как солнце сквозь снежное небо. Казалось, вся часовня залита солнцем – отражавшимся не только от цветной мозаики, но и от иконостаса. Я перекрестилась, попросила Божьего благословения на завершение трудов.

Колокола звучали чаще, будили и небо, и землю. Весь день и всю следующую ночь они возвещали о завершении устройства часовни и о первой литургии в ней. Мать-игуменья Мария не хотела, чтоб литургия начиналась ранним утром, на заре. Будут гости из окрестностей и из Белграда.

Еще до рассвета я взяла особые плошки со свечами и вставила в специальные бумажные футляры: сквозь них было видно, как мерцает пламя, но ветер не мог его погасить. Перед приходом гостей и началом службы я расставила свечи по обе стороны входа в монастырь, на террасе и на ступенях, ведущих к кельям и часовне.

Больше сотни огоньков сияло на ранней заре. Было много света. Головы были покрыты черными кружевными шалями. Одежда праздничная – в знак почитания святого места и первого богослужения. В переполненной часовне я увидела и своего слушателя. Он пел вместе с монахами из соседних монастырей. Глубоким, бархатным, как у оперного певца, баритоном он, сотрясая окна, пел гимн Богу. Меня не заметил.

Он ли это или мое воплощенное желание видеть его в церкви?

Когда в полдень я покинула монастырь, пригревало солнце. Игуменья поблагодарила меня, пригласила на обед и с мольбой в голосе спросила, действительно ли я скоро уеду.

– Останьтесь, отпразднуем вместе Рождество Христово, все сестры этого хотят, – сказала она.

– Мать, – сказала я взволнованно, – мне нужен долгий разговор и ваше благословение, прежде чем я вас покину. Я была счастлива здесь, но внутреннее беспокойство, о котором я вам говорила, ведет меня дальше.

Мы обнялись. Я поцеловала ей руку.

– Иди туда, куда тебя ведет любовь, – советовала мама. – Не жди великого счастья в отношениях с другими, тогда неизмеримая боль, которую приносит настоящее, уменьшится. Особенно это касается страха перед новой встречей. Ты лучше, чем я, знаешь, что страх ведет к поражению, предлагает одно решение – смерть.

Я слышу эти слова – они, словно ключ из-под земли, пробиваются, размывая снег, ими звучат одежда и воздух, они срываются с деревьев и крыш. И вот – покой, будто ничего не произошло.

Сегодня вы пришли раньше, чем всегда. Вы голодны?

Я заварила вам чай из мяты – вижу, вы покашливаете. Мы постимся. Я испекла пирог со шпинатом и капустой… Разговор с матерью-игуменьей вдохнул в меня новые силы, решительно изменил планы. Она была рада услышать от меня то, о чем и сама догадывалась.

Я бежала от прошлого, настоящего и будущего, от Америки, от тоски – в объятия человека, от чьих огненных поцелуев, по крайней мере в те несколько часов, проведенных на синем кресле, была как на крыльях. Эти крылья унесли меня в страну предков – и я уже не представляла, что смогу ее покинуть. Хотя бы в те часы, ощущая его теплые, мягкие губы, я почувствовала, что все-таки для кого-то желанна. Слова восторга на сербском были как мелодии любовных песен, услышанных впервые. Сознание, что я для кого-то желанна, было мне необходимо; я утратила ориентир – не понимала, что я значила для мужа. В интимном общении Андре не дал мне пережить истинной радости, лишь позднее выдав причины своего поведения.

Во встрече с Ненадом я была наказана за эгоизм. Я не любила, как, возможно, он, а ощущала только жажду физической близости. И потому осталась еще более потрясенной, одинокой и печальной.

Верите ли вы, что кто-то может влюбиться, предложить выйти за него замуж той женщине, которую видит в телепрограмме, где речь идет о религиозной живописи, психологии, вере и беременности? Такое возможно только в Америке, где массовая информация определяет смысл и образ жизни.