София Кульбицкая - Зуд

Юрий Герман — хороший советский писатель (кто не знает, это отец Алексея Германа-старшего, замечательного и неоднозначного режиссёра.) При всей любви к его книгам кое-что в них мне всегда мешает. Эта чёрно-белая гамма. Если герой отрицательный — то уж такой подлец, что аж жутко. А если, не дай бог, положительный — такой герой, аж противно. (Притом все эти «герои» с ведома и одобрения автора творят порой такое, что нам, современным и умеренным людям, становится куда тошнее, чем от наивных подлостей «подлецов». )

Можно, конечно, возразить, что это примета времени, соцреализм, так было принято. Но вспомним, к примеру, Даниила Гранина (настоящая фамилия которого, кстати, тоже Герман) или ту же И. Грекову. Нет, похоже, это сам Юрий Герман так видел мир (что и отразилось косвенным образом в кинопочерке его сына).

«Люба», о которой идёт речь, — как раз из этих сверхгероинь. По сюжету она красавица, умница и вообще очень решительная девушка: при таком характере в наше время не долго думая посылают любопытных куда подальше. Но вместо этого она со смаком оттаптывается на своём несуществующем брате (и как у неё язык-то повернулся), а ещё через несколько страниц закатывает истерику и в слезах убегает, заставляя военных мучиться от стыда неизвестно за что.

Роман «Я отвечаю за всё» (это последняя часть трилогии) датирован 64—65 годом — то есть время написания почти точно совпадает с похождениями героини Михаила Львовского. Перед нами, можно сказать, стереокартинка — стереокартинка того времени.

Понять всё окончательно помогла сама жизнь.

Был у меня когда-то приятель 65-го года выпуска. Мы неплохо ладили, но была одна тема, которую трогать не стоило. Малейшее упоминание о ней повергало нас, таких добрых друзей, в состояние взаимной ненависти и полной невозможности даже виртуально соприкасаться друг с другом ещё по меньшей мере неделю.

Речь шла о таких приметах жёсткого нынешнего времени, как «обособленность» и «разобщённость» — которые он резко осуждал, противопоставляя им открытость и доверительность мифического общинного строя, памятного ему с детства, то есть, проще говоря, когда каждый мог постучаться в дверь соседа и спросить, как у него дела.

Естественно, я, будучи несколько моложе (хотя, может быть, эпоха тут и не при чём, но он упирал именно на это — старое доброе советское время!) зверел от этих рассуждений. Пресловутые «обособленность» и «разобщённость» казались мне — да и сейчас кажутся — если не главными достижениями, то уж во всяком случае в первой десятке по значимости на пути гуманистического прогресса.

Он говорил, что люди были другие, что бомжи не валялись, как сейчас, на улице, потому что всегда можно было попроситься жить к кому-нибудь, и детей можно было спокойно оставить без присмотра, потому что «чужих детей» тогда не существовало.

Я пытался спорить, апеллируя к собственному детству — если мне случалось, говорил я, потерять маму из виду, самым страшным было не то, что мама вдруг не найдётся (я знал, что она найдётся). Самым страшным было, что какая-нибудь тётенька не дай бог заметит и поинтересуется — мальчик, ты что, потерялся, и вот тут-то и можно ждать любого беспредела с нечеловеческим исходом — ведь в нашем мире нет предела совершенству.

Аргументы мои успеха не имели, всё сводилось к тому, что я просто испорчен перестройкой и необходимостью крутиться в мире наживы и чистогана.

Сейчас, имея на руках стереокартинку из обрывка старой песни и обрывка старой книги, я знал бы, что ему ответить, — но, к сожалению, мы с ним давно рассорились… да, может быть, как раз из-за…

…Многие, особенно женщины, часто жалуются, что их достали бестактность и чрезмерная любознательность окружающих. Все эти сакраментальные вопросы: «Замужем?» «Где дети?» «Чё одна до сих пор?»… — люди не понимают, как это у других людей хватает наглости и беспардонности так грубо лезть своими грязными пальцами в их частное пространство.

— Ии, милые! — хочется сказать им (да и себе тоже). — Вы лучше порадуйтесь, что мы с вами живём в такое золотое время, когда это вообще дозволено считать незаконным вторжением, да над которым ещё и можно поохать. Нашим не таким уж далёким предкам, сами видите, это и в голову не приходило.

Сегодня в переходе на Курской мужик дивно пел. Ах, как он пел!.. Что именно, уже и не вспомнить — что-то русское, раскатистое. Аж до мурашек, особенно там, где мелодия предполагала силу и мощь. (Когда требовалась нежность, он, правда, проваливался, становился плоским и слегка жестяным, и только тут становилось ясно, почему мы слышим его не в храме, не на оперной сцене, не на приволье родных просторов — а всего лишь в переходе метро. Что ж, нельзя требовать от человека всего и сразу. Но речь не об этом.)