Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Оттуда пихай! Оттуда! — орет Шурка.

Не подняться никак. Коченеет лицо, руки. В кальсонах, босой топчется тут же Олег Васильевича.

Неожиданно дверь сама пожелала закрыться. Она сшибает Шурку, разбивает мне в кровь руку.

— Скоро поезд, — сообщает Фомин. — Контрольная дрезина проскочила…

Глотнул водки, начал бинтовать мне руку.

— Идти с вами? — спрашивает обходчик.

— Не надо. Останьтесь здесь.

Первым выползает Шурка. Руками отыскиваем рельсы. Держась друг за друга, двинулись по полотну. Шурка орет мне в ухо:

— Сейчас платформа пройдет! Потом поезд!

Он двинулся вперед. Я остаюсь. Включил фонарик, чтобы хоть что-нибудь видеть. В кругу света стоят мои валенки, рядом блестит рельс. Прошел шагов тридцать. Смотрю на часы. Пять минут второго. Стою спиной к ветру. Вслушиваюсь. Но что разберешь в этом гуле?

И тут я увидел свою тень. Она стояла рядом. Черная тень на ярко-белой метели. Кидаюсь в сторону и проваливаюсь в снег. Мимо летит сверкающий шар. Успеваю рассмотреть платформы, загруженные балластом, и тепловоз. Все уносится в темноту, а в голову ввинчивается пронзительный вой сирены…

Выползаю на пути. Снял перчатку, засунул руку в боковой карман полушубка. Пистолет теплый-теплый. Прошагал немного. Оборачиваюсь. Еще шагаю. Опять оборачиваюсь. Стало жарко и весело. Я начал про себя даже напевать что-то.

Прошли секунды, прежде чем понял, что только что слышал «кых», слышал! Я не мог этого придумать. И я знаю, что это… Так на морозе звучит выстрел. И это там, в той стороне, где Шурик.

Я побежал. Бежать помогает ветер. Под снегом шпалы. Забываю о них и потому беспрестанно спотыкаюсь. Неожиданно со всего маху налетаю на Шурика.

— Грохнул пацана! Вот… мать! В темноте разве разберешь?! На полотно лез, дурак… С корзинкой…

Он толкает меня с насыпи. Светит под ноги. Вижу запорошенный снегом затылок и зеленый фланелевый шарф… А через мгновение ударило светом, и я увидел мальчишку целиком. Увидел подшитые валенки. Увидел корзину-самоделку… Рассыпанный уголь…

И лицо Шурика.

Он глядел на поезд.

Три длинных вагона с опущенными шторами шли курьерской скоростью в сторону Кавказских гор…

К утру все успокоилось. Мы помогли Олегу Васильевичу откопать будку и под жареную картошку с луком выпили «по последней».

— Заяц не вышел сегодня, — сказал обходчик. — Нору, наверное, завалило наглухо.

В полдень нас забрала дрезина.

У наших ног мальчишка. На стыках рельс дрезина вздрагивает, голова тоже, будто кричит кому-то: «Нет! Нет! Нет!…»

По дороге в Ленинград между мной и Фоминым состоялся такой разговор:

— Я понял так, Витька, что пацана тебе жаль?

— Правильно понял.

— А если бы это был не пацан? И не уголь он подбирал бы?.. Тогда что?

Я молчу, не в силах предположить, что было бы, если…

— Приказы, Костров, издаются с уверенностью, что они будут выполняться.

— Да ладно. Что ты завел? Иди в коридор кури… И так в купе дышать нечем.

Мы снова в актовом зале школы. Нас поздравляют с отличным выполнением задания. За проявленную бдительность в сложнейшей обстановке дежурств на триста сорок седьмом километре курсанту Фомину Александру Яковлевичу объявляется благодарность.

В канун Нового года, через сеть своих знакомств, Людмила достает билеты в театр музыкальной комедии.

«Марица». В главных ролях Колесникова, Кедров, Янет. В антракте выпили по стакану вина. Бродим по фойе.

— Давай переедем, милый, а?

Людмила прижимается ко мне.

— Я все равно не живу там. Боюсь примусов. От них, говорят, стареют. Мама ни во что не будет вмешиваться… Переедем, а?

— Кстати, ты ничего о своей квартире не рассказывала.

— В каком смысле?

— Вы же не в своей живете?

— Ах, ты об этом… Это просто была редкая удача и все. А кто тебе сказал? Хотя это не важно. Тут ничего нет такого… Мы жили рядом, на этой же площадке. А там, где мы сейчас, жила немка. Одинокая. Старуха. Кажется, учительница в прошлом. В блокаду она умерла. Папа нанял людей. Похоронили по-человечески. И потом мы переехали.

— Значит, это все ее? Мебель, ковры…

— Так ведь все равно бы сожгли, растащили. Управхоз даже слова не сказал. Пожалуйста, переезжайте… Ему еще пришлось буханку хлеба дать, чтобы номера поменял.

— Какие номера?

— Фу ты, какой непонятливый. Наш номер был «12», а его перевесили. А «13» перебили на старую квартиру. Понял?

— Выходит, вы живете в квартире номер тринадцать?

Людмила громко рассмеялась.