Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– Ну, – сказала Маргарет, чувствуя, как счастье, которым муж поделился с ней перед уходом, согревает ей пальцы, словно комок теплого теста. – Какие у тебя планы на сегодня?..

Погожее и ясное утро было в самом разгаре, когда Никлас прокатил кресло Шона по неровной дорожке сада и вывез за калитку, чтобы немного прогуляться по берегу острова. Прогулку он заранее не планировал и не думал о ней – просто так совпало, получилось само, как получалось теперь все остальное. Вставая из-за стола, Никлас еще не знал, что будет делать, но, взглянув в окно, на разгулявшееся море, вдруг подумал о том, что еще не видел острова. Вновь повернувшись к столу, он поймал устремленный на него взгляд Шона и увидел на его лице легкую улыбку.

– Ну да, конечно – да. Разумеется… – Тепло Маргарет окутало его, точно облаком, когда он попросил позволения взять Шона с собой, и это было восхитительно. Никлас чувствовал себя маленькой шлюпкой, которую несет могучая волна исходящих от этой женщины доброжелательности и надежды. Эта волна поддерживала его и придавала силы; когда же он попытался увидеть себя ее глазами, то удивился и слегка покраснел, ибо воображение тотчас нарисовала ему романтический образ посланца судьбы или легендарного героя, который не накидывает куртку, а облекается в рыцарский плащ, готовясь сойтись с врагом лицом к лицу.

– Ну что ж, – сказал Никлас, когда они отошли настолько далеко, что ни Маргарет, смотревшая с порога им вслед, ни Нора Лиатайн, которая, слегка отогнув занавеску, пристально глядела на них в окно, уже не могли их видеть, – теперь тебе придется показывать мне, куда идти. Я же ничего здесь не знаю!

В ответ Шон слегка наклонился на сиденье влево, и Никлас покатил кресло в указанную сторону. Вскоре они вышли на неровную, продуваемую ветром тропу, которая карабкалась куда-то вверх по склону холма. Здесь молодой человек снова загудел какую-то веселую мелодию, которая сопровождала их на всем пути – как и небольшое стадо ослов.

– Ты ведь не так уж сильно болен, правда? Я-то знаю, что нет… Ты слышишь все, что я тебе говорю, и мог бы ответить, если б захотел. Ты просто не хочешь, вот в чем дело!

Так они дошли до высокого обрывистого утеса. Внизу бурлила мутная, как болезнь, морская вода. Никлас говорил и говорил, не обращая внимания на то, что сильный ветер вырывает и уносит пучки его волос. До сих пор он не замечал никаких признаков того, что Шон понимает сказанное, но продолжал говорить так, словно обращался к внимательной и заинтересованной аудитории, которая просто обязана выслушать все, что он скажет.

– Когда умер мой отец, я и сам задумывался о чем-то подобном. Ну о том, чтобы ни с кем не разговаривать и ничего не делать… Я хотел бы просто сидеть на одном месте или лежать в постели, благо у меня – как и у тебя – был близкий человек, который бы обо мне заботился. Я мог целыми днями валяться в кровати и слушать Моцарта, представляешь?.. Этот мой друг умел так запрограммировать проигрыватель, что мне хватало музыки до вечера. Мне даже не нужно было ничего напевать, музыка и так все время была рядом. Как ангелы – так, наверное, сказал бы мой папа. Так устроен этот мир – вот как он считал. Музыка рядом с тобой – это ангелы. Музыка или латынь… Она ему очень нравилась. А ты знаешь латынь?..

Он немного подождал, но Шон ничего не ответил и только молча смотрел, как бьются о скалы угрюмые волны.

– Я знаю, и довольно неплохо. Я много учил ее в школе – сам не знаю зачем. Для меня это было как собирать камешки на берегу или что-то в этом роде. Латынь!.. Папе нравилось, как она звучит. Во всяком случае, я так думаю, потому что он вряд ли понимал хоть слово. Однажды, когда мы прятались от дождя в сенном сарае, а все его картины оказались растоптаны коровами, он попросил меня почитать что-нибудь на латыни. Я… я никак не мог смириться с тем, что произошло, но он… Для него это было словно благословение свыше или что-то вроде. Можешь ты себе такое представить?

Никлас снова немного помолчал, но не потому, что ожидал ответа. В эти мгновения он обращался к невидимому миру, к морскому ветру, к вспененной воде внизу.

– Латынь под дождем, где-то в сенном сарае, в Клэре… Cetera per terras omnes animalia somno laxabant curas et corda oblita laborum … [24] «Твари все на земле успокоились в мирной дремоте// Сбросив заботы с души и бремя трудов позабывши…», Вергилий, «Энеида», Кн. IX, Пер. С. А. Ошерова. Это из Вергилия. В этом стихе говорится о том, как все животные в полях задремали, оставив заботы и позабыв о печалях. Примерно так, да. Папе очень понравилось, хотя для него, я думаю, это была просто музыка, просто звуки. Я читал ему эти стихи и после… Однажды, когда я пришел с работы, то увидел, что он сидит за кухонным столом, на котором ничего нет… ну как будто он сел пить чай, а на столе пусто, и он вдруг понял, насколько он одинок. Так уж сложилось в нашей семье – мы были как трое очень одиноких людей, которые иногда забывали о своем одиночестве, но оно всегда оставалось где-то рядом и по временам снова нас настигало… В общем, я вошел, увидел, как он сидит за столом, наклонившись над своей чашкой, и сразу понял, что он очень устал, изнервничался и вот-вот заплачет. И вдруг папа сказал: «Почитай мне что-нибудь, ладно?» Даже не знаю точно, что он имел в виду, но скорее всего – латынь, которая была для него как музыка… Как будто ангелы спустились с потолка – вот как он сказал. Я читал и читал, и когда дошел до одного слова, папа меня остановил. Он поднял голову, и я увидел, что у него по щекам текут слезы, и… Знаешь, что́ он сказал? Он сказал – amor . Только это слово. Он несколько раз повторил его вслух, словно пел – amor, amor… А потом он произнес имя моей матери – Бетти. Amor Бетти…