Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– О да, следовало бы!

– Я серьезно.

– Я тоже.

– Тогда я куплю их прямо сейчас!

– Хотела бы я знать, где ты их достанешь – в такой-то час!..

– А вот увидишь!.. Присядь-ка вот здесь и подожди меня минутку.

И Падер исчезал, а Исабель оставалась на Лонг-Уолк [14] Лонг-Уолк – набережная в Голуэе. , любуясь заливом, на поверхности которого голубая рыбацкая лодка покоилась на своем собственном отражении, а зеркальная вода была такой неподвижной, что ей казалось, будто она могла бы дойти по ней до са́мого своего дома на острове. Падер тем временем возвращался в центр города; он знал, что ему необходимо что-то придумать, чтобы вернуть себе ее расположение, однако это не было для него слишком сложной задачей – он с самого начала старался совершать такие поступки, которые она могла бы запомнить. Сейчас он мчался по улицам, на ходу срывая поздние бархатцы, лобелии и петуньи, которые пышно цвели в ящиках перед магазинными витринами или в принадлежащих муниципальному совету низких бетонных вазонах. Минут через десять Падер уже возвращался на набережную с охапкой погубленных цветов. Он протягивал их Исабель, и она, смеясь, нюхала букет, а потом бросала в отливающую серебром и золотом воду залива.

– Зачем ты это сделала?

Прикусив нижнюю губу, Исабель поднимала взгляд на стоящего перед ней Падера. Сейчас она снова была девчонкой с островов, способной пронзить его сердце насквозь с быстротой и точностью хорошо наточенного ножа – девчонкой, которая не любила его, но в которую он был безумно и безнадежно влюблен, девчонкой, в которой проснулись гордость, своеволие и почти первобытная необузданность.

– Я только хотела посмотреть, достанешь ли ты их снова, если я попрошу, – сказала ему однажды Исабель.

И когда несколько минут спустя Падер прыгнул в воду, золотая солнечная дорожка, ведущая через море к ее острову, разбилась на десятки и сотни ярких бликов, от которых рябило в глазах. Растрепанные цветы покачивались на поднятых им волнах, и Исабель, встав у самого края воды, хлопала в ладоши и смеялась, на время позабыв обо всех своих сомнениях, пока он собирал обратно в букет слегка подмоченные доказательства того, что они все-таки любят друг друга.

Был уже август, когда пришло письмо из монастыря. Маргарет Гор ждала его довольно давно, а получив – поскорее унесла с причала, словно горькое, но необходимое лекарство. Домой она не пошла, а направилась на северный берег, выбрав пустынную тропу, которая пролегала рядом с черными мокрыми скалами, рвавшими в клочья нежную пену голубого моря. Соленые брызги попадали ей и на подол, и на ноги, когда Маргарет наконец остановилась и, вскрыв конверт, узнала, что Исабель срезалась на двух экзаменах. Просмотрев оценки в табеле успеваемости, она швырнула в прибой записку от монахинь, в которой говорилось, что Исабель не занималась как следует с са́мого Рождества, и задумалась, как сообщить обо всем мужу.

День выдался очень погожий, безоблачный и ясный, хотя и немного ветреный. Сразу за изогнутой серпом полоской белого песка пестрело бледными спинами купающихся детей море. Мьюрис присматривал за ними, прислонившись к черному, просмоленному днищу перевернутого коракля. Когда Маргарет заметила мужа, она еще не решила, что́ она ему скажет, и непроизвольно замедлила шаг. Пройдя по причалу, она в конце концов спустилась на пляж и пошла еще медленнее. Песок забивался в ее башмаки, и она остановилась, чтобы снять их, и дальше шла босиком, попирая ступнями прохладную и влажную землю, которая стала ее тюрьмой. Для него это будет удар, думала Маргарет. Как только она ему скажет, он решит, что его последняя надежда обратилась в прах и что его мечте хотя бы через Исабель добиться в жизни того, чего он не сумел добиться сам, не суждено сбыться никогда. «Если я скажу, – думала она, прижимая письмо к животу и делая еще несколько шагов по направлению к мужу, – из него уйдет вся любовь, вся до капли – и что тогда от него останется?»

Мьюрис, продолжавший пристально следить за детьми в море, ее пока не заметил. На нем была старая твидовая куртка, которую она чинила и зашивала уже не один раз, но он все равно продолжал ее носить, предпочитая другим, более новым, и понемногу податливая мягкость много раз стиранной ткани стала казаться Маргарет неотъемлемой частью его характера.

Их разделяло всего несколько ярдов, когда Маргарет вдруг захотелось окликнуть мужа. Ей хотелось, чтобы он обернулся и вздрогнул от удивления, поняв, что она пришла только для того, чтобы прижаться лицом к его старой куртке, чтобы вдохнуть торфянистый запах угля и виски и почувствовать его руку у себя на спине. А еще ей хотелось, чтобы никакого письма вовсе не существовало и чтобы они прямо сейчас оказались в простом и мудром мире, где дети вечно плещутся в летних морях под голубыми небесами и где они могли бы предаваться одним лишь приятным мечтам.