Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

(Когда письмо пришло на остров, оно снова попало в руки Маргарет, которая открыла его и прочла. Ее муж еще утром ушел в море с рыбаками, и она долго сидела на пороге кухни одна, глядя на листок бумаги в своей руке. Теперь она знала имя того, кто вскружил голову Исабель. Ей оставалось только отправиться за покупками на Большую землю, чтобы самой взглянуть на молодчика. Вот только что она скажет Мьюрису, спросила себя Маргарет и, сложив письмо и спрятав его в карман фартука, встала на пороге во весь рост, глядя через высокую – примерно по плечо – каменную стену на дверь соседнего коттеджа, откуда на нее смотрела Мэри Конэр, дочь которой только что вернулась из монастыря на остров.)

Сама идея работы в лавке принадлежала не столько Падеру, сколько Исабель. С каждым экзаменационным днем она все острее чувствовала, что очередной этап ее жизни подходит к концу. Вместе с тем ей впервые за много лет не хотелось возвращаться на остров – смотреть, как подходят к причалу паромы с вернувшимися на летние каникулы школьниками, слушать, как разносится над взморьем их ломаный, по-детски невыразительный гаэльский. Исабель мечтала начать новую жизнь – именно поэтому она так вцепилась в Падера, увидев в нем свой единственный – хотя и довольно призрачный – шанс добиться своего. (Любовь, как могла бы сказать ей мать, на девять десятых состоит из воображения, которое плетет свои сети не только когда влюбленные находятся вместе, но и когда темными сумрачными вечерами они тоскуют вдалеке друг от друга. Если бы Исабель вернулась домой, ее любовь не стала бы нисколько слабее; скорее произошло бы обратное. Но Маргарет не написала об этом дочери. Два часа она просидела с карандашом в руках над чистым листом бумаги, обдумала с десяток различных вариантов и в конце концов написала только, что они с отцом будут очень скучать и что она надеется – Исабель будет писать им достаточно часто.)

Они сидели в машине, припаркованной на проселке близ Утерарда, когда Исабель задала Падеру прямой вопрос. «Этим летом я не вернусь домой, – сказала она. – Я хочу остаться в Голуэе».

Он, разумеется, сразу догадался, что последует дальше, и впервые в полной мере ощутил свое превосходство. В конце концов, Исабель была всего лишь вчерашней школьницей и ничего не понимала в жизни. Но тут она придвинулась к нему ближе, и он почувствовал, как по его спине пробежала дрожь. Всего месяц назад Падер задумывался о том, что они будут делать летом. Десять дней пасхальных каникул дались ему очень тяжело; что же будет, если она уедет на все лето, спрашивал он себя. Но сейчас, когда Исабель сидела совсем рядом, целовала его лицо и просила дать ей работу в лавке, он вдруг почувствовал странное беспокойство. Она убеждала его, что летом, в разгар сезона, в лавке обязательно потребуется лишняя пара рабочих рук, и Падер согласился взять ее продавщицей, хотя отлично знал, что никакой помощник им не нужен, поскольку за все лето в лавке побывает не больше десятка туристов, которые, робко переступив порог полутемного зала, закажут костюм или приобретут штуку шерсти, однако его душу продолжали терзать чувства, природу которых он сам не понимал. Что-то внутри его переменилось в тот вечер, когда Исабель отыскала его в пабе. Нет, он по-прежнему считал ее самой красивой девчонкой из всех, кого ему когда-либо доводилось встречать; она была пылающим внутри его огнем, и Падер не мог провести с ней в машине и десяти минут, чтобы ему не захотелось прикоснуться к ее прекрасному лицу. Но – как впоследствии признавался он своим борзым, когда, вытянувшись рядом с ними на подстилке вольера, открывал им сокровенную тайну, ставшую потрясением для него самого́, – в ту же минуту, когда Исабель полюбила его, он ее разлюбил.

В конце концов Падер О’Люинг все же согласился дать Исабель работу в лавке. На следующий день ему предстояло сообщить об этом матери. Как он и ожидал, при этом известии Мойра Мор подскочила аж до потолка, а поскольку в этот момент стояла на верхней площадке ведущей на второй этаж лестницы, где потолок был невысок (наклонить голову она не успела), трех дюймов вполне хватило, чтобы она задела головой поперечную балку и, не удержавшись на ступеньке, покатилась вниз. По дороге она сбила сына с ног и приземлилась у подножия лестницы хнычущей грудой плоти. При падении Мойра Мор сломала ногу, и старенький глухой доктор Хегарти сказал или, точнее, по своему обыкновению прокричал ей в лицо, что она не сможет работать в лавке минимум два месяца.