Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– Разумеется, сделал, – возразил Мьюрис. – Кто же еще, если не ты? Ведь, кроме вас, там никого не было, а Шон не…

– Тихо! – Маргарет резко отвернулась от царапины на плите, которую она пристально рассматривала все это время. – Молчите! Нельзя об этом говорить, это дурная примета. Мы должны… В общем, ведите себя так, словно ничего не случилось. Ты правда себя хорошо чувствуешь, Шон?

– Да, мама.

– И у тебя ничего не болит?

– Нет.

Что она хотела сказать, как собиралась втиснуть произошедшие события в привычное русло или интерпретировать их так, чтобы они выглядели заурядными и естественными, мужчины так и не узнали. В следующее мгновение Маргарет стремительно, как набегающая на берег волна, пересекла кухню и, в порыве горя и бесконечной благодарности бросившись на шею сыну, наконец-то дала волю слезам, вымывавшим из ее глаз соль прошедших лет.

Вечером, пока толпа вокруг запертого дома еще не разошлась и новенны [25] Новенна (девятина) – традиционная католическая молитвенная практика, заключающаяся в чтении особых молитв в течение девяти дней подряд. Божественному милосердию, словно искры костра, взлетали в лунное небо над Атлантикой, Шон достал скрипку, чтобы сыграть для Никласа и родителей. Мьюрис принес из гостиной бутылку виски, которую берегли специально для гостей, и они с Маргарет пустились в пляс. Стены кухни ходили ходуном, каменный пол звенел в такт, и вскоре уже весь дом качался и плыл на волнах музыки, а они все танцевали, раскрасневшись от радости, какой не испытывали, наверное, с дней своей юности. Завораживающая мелодия лилась легко и свободно, повороты и шассе [26] Шассе – танцевальная фигура. рила были столь быстры, что в кухне поднялся самый настоящий вихрь, а ноги танцоров так и мелькали, унося своих обладателей в упоительное путешествие сначала вдоль стен, а затем еще дальше – в непредставимый, сказочный мир, где суждено было побывать только этим двоим.

Никлас сидел напротив Шона и смотрел на него, как на величайшую загадку. Случившееся, казалось ему, не имело никакого смысла, и в то же время в стенах этого дома оно ощущалось как самое настоящее чудо. Он глотнул виски и почувствовал, как оно обожгло ему горло. И тут же Мьюрис ненадолго прервал танец, опрокинул стаканчик и тотчас повернулся на свое место напротив Маргарет. Так продолжалось еще долго: родители плясали, не жалея ног, Шон играл на скрипке, а Никлас глотал виски, надеясь как можно скорее достичь блаженного забытья. Когда он наконец захмелел и уронил голову на столешницу, в доме танцевало все: стулья водили хоровод вокруг стола, в буфете позвякивали чашки, а картины подпрыгивали на стенах. Никлас закрыл глаза, и его рот сам собой широко открылся при виде еще более удивительных картин, которые разворачивались у него в мозгу. На миг он все же поднял отяжелевшие веки – и увидел стол, который стремительно приближался к его лицу.

К полуночи собравшаяся у калитки Горов толпа перекочевала в паб Комана, и только вдова Лиатайн продолжала наблюдать за странным домом. Она надеялась увидеть хотя бы кончик ангельского крыла, но ее ждало жестокое разочарование: огни в окнах в конце концов погасли, а музыка стихла. Остров погрузился в ночное перешептывание и бессонницу. В каждом доме мужья и жены не могли уснуть: вновь и вновь вспоминая историю Шона Гора, они с внезапным страхом осознавали, что, пока они привычно и бездумно предавались своим будничным делам, Сам Бог, быть может, прошел по каменистым тропам острова.

Шон не выходил на улицу два дня и две ночи. Мьюрис тоже оставался дома, и школа была закрыта. В пятницу утром, еще до того, как пробило шесть, рыбак Шеймас Бег переправил обоих молодых людей на своей маленькой лодочке в Голуэй. Идея принадлежала Шону: он хотел побывать в городе, чтобы повидать Исабель, которая как раз должна была вернуться из своего свадебного путешествия. Предупреждать сестру он не стал, желая устроить ей сюрприз, и даже попросил Никласа поддержать ее, когда она от неожиданности грохнется в обморок. Мьюрис и Маргарет одобрили его план, но только потому, что любые возражения казались им невозможными. События обрели собственный, не зависящий от их воли ритм; каждый поворот сюжета имел особый смысл, полнился действием, и родители молодого человека чувствовали себя словно щепки, подхваченные могучим течением. Да и что им еще оставалось? Не могли же они сказать сыну, который выглядел как взрослый мужчина, что не хотят отпускать его на Большую землю, потому что боятся – он не сумеет вести себя там как полагается? Не могли же они сказать, что не доверяют своему тихому, скромному гостю, который сотворил с Шоном самое настоящее чудо? Нет, это было совершенно немыслимо! Словом, какие бы аргументы против поездки они ни находили, оба тут же отыскивали еще более весомые доводы «за»; в частности, родители считали, что за время отсутствия Шона и Никласа они сумеют поговорить с соседями и попытаются хотя бы немного рассеять атмосферу излишнего благоговения и суеверий, окутавшую остров, словно ладанный дым.