Александр Викорук - Любовь олигархов

— Ну, папань, — заухмылялся парнишка, — Батый тут ни при чем. Это, наверное, какой-нибудь заезжий бизнесмен.

— Ты, Владик, не прикалывайся, — погрозил пальцем инвалид. — Я тебе мою теорию объяснял. Мало хотеть лучшей жизни. Надо еще головой шарить, что это такое. Я, вон, в девяносто третьем году на своих костылях тоже поперся к Белому дому. Ельцин, свобода, братство. А что получили? Мордасами об тейбл, асфальт то есть. Демократия — это не лейбл на заднице. Это такая система власти: рядом с горой власти есть гора контроля за властью народа. Сейчас народ в болотине, а чиновники сидят на своей горе и поплевывают на болото, на головы народу. Вякай, не вякай — никто даже не услышит. Конституцию читали? — взревел требовательно инвалид. — Прочитали бы — ужаснулись! Диктатура там. Значит, сказал чиновник — не вырубишь и топором, а твое слово — что кошка чихнула. Раньше говорили, дураки: грабь награбленное. А чиновники теперь приговаривают: грабь казенное… И все предрешено. Ты, вот, Владик, в девяносто первом малец был, предрешено, вырастешь оболтусом. Потому что России умные не нужны. Россия — заматерела диктатурой — и все развалится на части. Хватайте, соседи, что плохо лежит. Все решено. Говорил ведь, как инвалидом сделали. Один дурак, солдатик, по ошибке в бочку с соляркой канистру бензина вылил, другой полоумный, дембель, решил обогреваться в кабине соляркой, набрал из бочки почти чистый бензин, налил в горелку. А я мимо шел, на смену. Тут как рванет, дверь вырвало. Как сейчас вижу, клубы пламени, черная дверь на меня летит. Очнулся в госпитале. Хирург потом рассказывал, как меня латали, сшивали частями.

Инвалид принялся вспоминать госпиталь, друзей офицеров из дивизиона ПВО, навещавших его, загорелых, с румянцем на щеках, и он, немощный, полумертвый обломок индивидуальной, микроскопической человеческой катастрофы.

Девушка с юной бледной кожей прикрыла глаза — солнце доползло к забытому на подоконнике зеркальцу и жаркий блик слепил ее глаза. Она ощутила снова приятную волну счастья, которое изредка посещало ее уже не первый раз с тех пор как она поняла, что беременна. Радость охватывала сердце, тело становилось невесомым, душа улетала в блаженстве в неведомую голубую высь. Она тоже знала, что все предрешено. Они познакомились этой зимой с Владиком, русым мальчиком, сидевшим рядом. Как она ясно чувствовала даже на расстоянии тепло его тела, шелк его мягких волос. Ей нравился его низкий голос, его руки, трогавшие ее тело, его разговоры о компьютерах. Весной, когда отец Владика стал на инвалидной машине укатывать с женой на дачу, на их ложе, составленном из двух полуторных кроватей, Владик овладевал ею. Они предохранялись, но в приливах ошеломляющего счастья она глотала ртом жаркий воздух и жаждала, чтобы в ней зародилось нечто, что станет мальчиком или девочкой, которые будут похожи на него. Она будет прижимать его плоть к спелой груди, переполненной молоком, ловить его сладкое дыхание. Теперь все предрешено, осталось только считать недели. Часто накатывало радостное тепло новой жизни, а затем тайный страх за маленького, за себя, за Владика, за растрепанного смешного инвалида в драном кресле.

— Давай, Мария, — обратился инвалид к хозяйке, — выпьем за весну, за праздник.

— Степа, не балуй, — хозяйка недовольно нахмурилась, — договорились же — вечером, а сейчас пора собираться, погода, вон, солнышко, теплынь, погуляем. А напьешься, кто тебя потащит?

Степан усмехнулся, хитро прищурился и тихо проговорил:

— Эх, хотел за молодежь по стопочке, чтоб все у них сложилось хорошо.

Хозяйка задумалась, лицо ее напряглось:

— Ну, если за молодежь по одной.

Владик засмеялся уловке отца, глянул на девушку и спросил:

— Ты, Светка, будешь?

Та отрицательно замотала головой.

— А ей еще зачем? — возмутилась хозяйка. — Тоже придумали. Мало, что тебя спаивает отец, так еще и Свету.

Она тяжело поднялась, открыла буфет, достала графин и три маленьких стопки, наполнила их и проговорила взволнованно:

— Чтобы у вас все было хорошо.

Она выпила стопку досуха, долго морщилась и думала о том, что Владик наконец нашел хорошую девушку, тихую, скромную, какие уже не водятся. Правда, кто знает, как она себя поведет дальше, когда ощутит свою власть над мальчишкой. Может, еще такой норов покажет. Думала она еще о болях в легких, которые в тяжелые дождливые дни сдавливали грудь. Думала о том, что в ее роду и мать, и бабушка умерли от рака легких. С прошлого года, как появились приступы, стала она захаживать в церковь и ставила свечки, про себя не проговаривала, а лишь намеками назвала свою тревогу и просила помочь ей все силы небесные, неведомые. Степан заходил с ней вместе, переставлял костыли, посмеивался. Он не знал настоящей причины, но по напряженно серьезному лицу жены догадывался, что ее влечет какая-то тяжелая тревога.