Александр Викорук - Любовь олигархов

Через несколько минут в дверь влетел Аркаша.

— Что случилось? — едва промолвил он.

— Туда, — махнул рукой Гончаров.

Он вошел следом за Аркашей. Тот уже стоял молча у стола, потом его ноги подкосились.

Гончаров вышел, через открытую дверь доносились невнятные глухие вскрики. К утру Аркаша появился в дверях, его шатало, глаза ничего не видели. Гончаров проводил его к корпусу. Через час ему позвонили из хирургии и сказали, что у Аркаши обширный инфаркт и ничего не помогло.

Около десяти утра пришел завхирургии с бледным перепуганным лицом.

— Это страшные люди, — тихо повторял он. — Огромные деньги.

Он просил Гончарова ничего не говорить, потом вынул из кармана пухлый конверт.

— Это вам от них.

— Заберите… Его дочь там.

Заведующий молча удалился…

Теперь раз в год, ранней осенью Гончаров брал Шнурка, ехал через весь город на огромное кладбище. Автобус, поминутно останавливаясь на территории кладбища, вез их до поворотной площадки. Там надо было идти минут пять.

Гончаров сметал осенние листья со скромного надгробья, с гранитной доски, на которой была керамическая фотография. На ней лицо Аркаши и Света.

— Теперь в тебе, Шнурок, жизнь Светы, — говорил Гончаров, — ее любовь.

Собака, остановившись, тихо виляла хвостом, потом вскакивала петляла вокруг, принюхиваясь к помятой ногами траве, к воздуху, который таил неуловимые нами запахи.

По утрам Шнурок садится у кровати Гончарова и тихо смотрит на него. Когда Гончаров открывает глаза, Шнурок бросается к нему целоваться.

Трупов на самом деле было четыре, но четвертый труп имел регистрацию на другой московской улице. Это была девушка, еще совсем не тронутая тлением. Открытые глаза с голубой радужкой, юное лицо с бледной кожей, на которой веснушками успело отметиться весеннее солнце, легкое джинсовое платье, мягко облегавшее все прелести юного тела. Рядом, привалившись на спинку узкого кухонного диванчика, располагался молодой парнишка, его лицо с приоткрывшимся ртом было обращено к инвалиду, тело которого полуразвалилось в драном низком кресле. Солнце в окно подсвечивало жидкие русые волосы на голове инвалида, отчего они светились ярким венчиком. Рядом, спиной к кухонной плите, на стуле покоилось дряблое тело хозяйки семейства.

— Все мы — трупы! — повторил металлическим голосом инвалид. — Да, мы жрем, пардон, шамаем, пьем водку…

— Слишком часто, — вставила, всколыхнувшись, хозяйка.

— Часто прыщи на одном месте вскакивают, а водку пьют по случаю, — назидательно проскрипел аппарат инвалида. — Да, мы живые, но не ведаем, что все решено. Уже движется навстречу сила, которая порешит нас. — Инвалид замер, расширив глаза и вытянув указательный палец. Потом он потянулся к стопке книг, лежавшей на полу у подножия кресла. Наконец, кряхтя, дотянулся, тонкими узловатыми пальцами подцепил книжку в затертом потрепанном переплете.

— «Батый двинул ужасную рать к столице Юриевой, где сей князь затворился. Татары на пути разгромили до основания Пронск, Белгород, Ижеславец, убивая всех людей без милосердия и, приступив к Рязани, оградили ее тыном», — металлический голос стал монотонным, торжественным. Инвалид оторвался от книги, переживая волнение.

Парнишка на диванчике притворно закатил глаза, изображая чрезмерное утомление, поскольку все это он слушал, наверное, в сотый раз. А девушка с голубой радужкой глаз изумленно смотрела на инвалида.

— «В шестой день, декабря 21, 1237 года, поутру, изготовив лестницы, татары начали действовать стенобитными орудиями и зажгли крепость; сквозь дым и пламя вломились в улицы, истребляя все огнем и мечом. Князь, супруга, мать его, бояре, народ были жертвой их свирепости. Веселяся отчаянием и муками людей, варвары Батыевы распинали пленников или, связав им руки, стреляли в них как в цель для забавы, — инвалид приустал и голос его скрипел тише, но тут опять накатило: — Несколько дней продолжались убийства. Наконец исчез вопль отчаяния: ибо уже некому было стенать и плакать».

Инвалид захлопнул книгу, привалился к спинке кресла, в его глазах все еще метались всполохи того пожара.

— Все превратились в трупы. И мы — трупы, не ведаем, что час пробил. Что мы вообще знаем! — вскричал инвалид. — Самое смешное, нутром чую — есть во мне татарская кровь, буйство. Они, племя разбойное, грабежом жили. А мы рязанские, хлебопашцы, тихушники белесые. Намешано. Деда моего, рассказывал, в детстве татарином дразнили: чернявый вышел да с раскосинкой глаза.