Игорь Ефимов - Зрелища

Или еще Поля — девица, которая раньше в монастыре жила, а теперь вот тридцать лет на конфетной фабрике шоколад заворачивает. Ей вроде бы ничего, и комната у нее получше, и шоколад, конечно, вкусный, заворачивать его интересно, можно даже обертки домой уносить и раскладывать на столе — загляденье! Только она раньше в Бога верила, а здесь не может, здесь его каждый день ругают, да так ловко, с астрономией, а она послушная, она не может верить, если ругают, вот и живет тридцать лет без Бога, и оттого смутно ей все и невесело. И то сказать, как ей без Бога, если мужа никогда не было и детей случайных тоже не завелось, а вся-то радость в жизни, что марки с конвертов научилась собирать. Наклеит в альбом, полюбуется, а потом соседского Генку зовет, чтоб меняться. Она ему фантики шоколадные, а он ей марки. Только марки марками, а ей еще и правды охота. Раньше правда у бога была, и так хорошо было, так покойно, ничего-то тебя не задевало — Бог все видит, за все воздаст. Он за нас пострадал, за то ему и слава, искупил наши грехи, только молись ему крепко, и всех де-лов. А теперь правду у Бога отняли, отдали ее телевизору, поначалу-то похоже было, око у него тоже всевидящее, смотрит на тебя из угла или, наоборот, подводное дно сам покажет, но потом поглядела она передачу про их фабрику, тут все и поняла, увидела, что нет в телевизоре правды. Разве ж Нелька Козырева на упаковке сидит, как показывали? Красивая, вот и посадили. А машина сортировочная? Да она уж месяц как не работает, ее же вручную для съемок крутили, Поля сама видела. Какая ж это правда. И если ни у Бога правды нет, ни у телевизора, неужели ей самой теперь нужно за это браться, самой за правдой следить, добывать ее вокруг себя по кусочкам? Да откуда ей разобраться, в чем она есть, а в чем ее нет? Вот, в заседатели ее выбрали, в суде заседать — то-то мука. Прокурор говорит — она с прокурором согласна, защитник свое талдычит, наоборот, она и с защитником соглашается, а потом как судья скажет, так все и делают. Или Николай Степанович все соседа их ругает, Троеверова, уж такой он вредный, такой бессовестный, а Поля все хочет ему возразить, хочет напомнить, как тот его со всей своей вредностью на работу устраивал, когда его никуда не брали, да все не решается. Это про близкое, а про дальнее, про международное и говорить нечего. И от такой путаницы сидит в ней мука неразрешимая, грызет ее тихонько с утра до ночи, не понять ей самой ничего, и хочется, чтоб пришел опять кто-нибудь один, как раньше было, взял бы на себя всю правду, вместо Бога и телевизора, и дал бы ей хоть дожить спокойно с интересными марками, с вкусным шоколадом.

Так мы здесь мучаемся все, кто из Малых Цапелек, терзаемся безысходно, каждая клеточка внутри наболела, но уж и ненавидим зато страшно таких вот, в халатиках, — за то, что все им здесь легко, за то, что для них весь этот кавардак и метания, они в нем как рыба в воде, за халатики их, за брючки, за чулочки красненькие, за волосы, на одну сторону переброшенные, за губы нарисованные, за то, что ходят легко, без оглядки, что на работе командуют уверенно, за то, что словами сыплют как горохом, за то, что не боятся друг друга, в гости бегают, веселятся, а пуще всего за бесстыдство, с каким в глаза глядят. И уж раз ты к нам попалась такая, раз некуда тебе деваться, то мы уж тебе покажем, натешимся, отведем душу — вот тебе! Получай! Так ее! Еще!

— Нет! Не могу больше! Хватит! — восклицала Лариса Петровна, врываясь в Сережину комнату. — Завтра же! Куда угодно! Ноги моей тут не будет. Бежать!

Но бежать как-то все не получалось и не получалось.

Большое строительство домов тогда еще только начиналось, и мало кто помнит теперь, что значило найти комнату для жилья по тем временам. Не говоря о деньгах (цены были оглушительные), все это предприятие, начиная от поисков и кончая вселением, требовало на каждом этапе невероятной хитрости, решительности, знания людей, личного обаяния и прочего, и прочего, самых неожиданных качеств — в общем, считалось тогда первейшим по трудности. Для начала нужно было ранним утром отправиться в одно не объявленное, но всем хорошо известное место между каналом и старой церковью, где в густой толпе бродили, высматривая друг друга, сдатчики и наемщики. Ни нагрудных знаков, ни объявлений на шею они не вешали, но по каким-то приметам легко отличали друг друга. Рассказывали даже о некоторых особенно дошлых наемщиках, которые за несколько лет наловчились по одному внешнему виду хозяина определять, сколько метров в предлагаемой им комнате, есть ли отопление и телефон, какой этаж, куда окна и сколько живет в квартире соседей. Среди сдатчиков тоже попадались довольно-таки прожженные таланты, но все же не в такой степени. Так как их было гораздо меньше, от них и не требовалось такой бешеной изворотливости и напряжения всех сил, и они постепенно впадали в некоторую лень и изнеженность. Обычные человеческие ценности, заслуги в общественной, некомнатной жизни для них ничего не значили. У них была своя шкала, по которой на первом месте почему-то стояли одинокие военные офицеры, и если такой офицер появлялся у старой церкви, тут они несколько оживлялись и бросались отбивать его друг у друга. То ли им казалось, что военный офицер сможет их от чего-нибудь защитить (мало ли что бывает), то ли форма нравилась, то ли военная определенность — уж он-то никак не может оказаться чем-то другим, не тем, чем кажется по виду. Да и пьют они все же поменьше. Офицер считался самым лучшим наемщиком. Дальше шли холостые мужчины, опять же одинокие, которым наплевать, на чем спать, где есть, холодно в комнате или нет, чистый ли пол, много ли штукатурки на стенах или вся осыпалась, — в общем, спокойные, непритязательные люди, побольше бы таких. Однако с ними было сложнее, неизвестно, кем он мог оказаться при всей своей неприхотливости. Осторожно выспрашивали, не музыкант ли? Музыкантов не брали. Если был веселый, балагуристый, тоже старались не брать — у веселых всегда компания собирается и много поют, а если выпьют, то могут и побить безрассудно, и обозвать кровопийцем. Лучше уж серьезный, такой, чтоб двух слов не вязал — это вернее. Также за безответность ценились и приезжие студенты, которым не хватило общежития. Но дальше, когда доходило до семейных или до одиноких женщин с детьми, начинались гримасы, высокомерие и брезгливость, полное равнодушие к чужой судьбе и бесконечные допросы: сколько лет, мальчик или девочка, много ли плачет, а где отец, знаем мы вас, сами въедете, а тут и отец подвалит, неизвестно кто, может, большой преступник, может, слепой инвалид в коляске, будет бродить по квартире, стучать костылем — нет, не хотим вас. К середине дня одиноких с детьми выносило на края толпы, где они выстраивались грустной шеренгой, замерзшие, никому не интересные — только чудаковатые старухи подходили к ним время от времени, ища партнеров своим чудачествам. Нет ли согласных по вечерам петь на два голоса? Или играть в старинный карточный винт? А может, есть такие, кто может вслух читать по-испански? Нет? Что ж, очень жаль. Надо было сначала выучить испанский, а потом и рожать — так-то, милые.