Игорь Ефимов - Зрелища

К чести Мамы Андреевны нужно сказать, что она не только оставалась в стороне от этой ненависти и брожения, но даже пыталась несколько раз защитить детей от травли. «Ну, что такого случилось, в самом-то деле? Ну, пустили пожить бедную девочку в пустую комнату. Ну, танцуют они там под музыку. Ну, может, не только танцуют, что ж с того? Нечего быть такими ханжами — сами-то хороши». А зато ей так покойно было теперь, так нравилось, что Сережа столько времени проводит дома, что он не шатается неизвестно где и не пьянствует, она теперь точно знает, где он бывает, ей Лариса Петровна сама все рассказывает, а Лариса Петровна — что ж с того, что она легкомысленная и дерзкая немного? Зато рядом она, живая, неизвестности больше нет, а что самое страшное? Конечно, неизвестность. И вообще она милая, на Сережу хорошо влияет, он теперь куда какой взрослый стал, в себе уверенный, краснеть почти не краснеет — не говорите мне про нее ничего плохого, не хочу вас слушать. И оставьте детей в покое.

Ничему бы, конечно, не помогла ее слабая защита и никого бы не остановила от выхода на большой скандал, если б не начались вдруг странные отвлечения с приезжим дедом, Николаем Степановичем.

Поначалу, наоборот, казалось, что он именно нашел наконец виновных, ответчиков за свою разбитую жизнь и твердо решил положить остаток дней на месть и расправу. Он не кричал и не бесился, как другие из Малых Цапелек, а вроде бы затаился в душе, к чему-то готовился, стоял иногда под дверью саватеевской комнаты, молча слушал и кивал сам себе, мол, все идет как надо, скоро ударит час и расплата свершится. Он стал строже, неразговорчивее, молча выключал забытые горелки, доворачивал кран, если тот капал, гасил свет — первые признаки наступления на окружающий беспорядок. Остальные хоть и галдели, и шипели громче его, но краем глаза косили в его сторону, ждали команды, понимали, что только он сможет повести всех вперед.

Однако команды все не было и не было.

Несколько вспышек бешенства, которые случились с ним подряд за одну неделю, были направлены не туда, куда ждали, и все разражались по одинаковым поводам — он путал имена. Он называл, например, Полей Варвару Степановну или Маму Андреевну почему-то Борисом, и когда его поправляли, вдруг начинал трястись от гнева и топать ногами, а однажды даже бросил на пол чайник с кипятком, к счастью, никого не ошпарив. После чайника поправлять его перестали и откликались на любое обращение, но это мало что исправило. Он, видимо, утрачивал память и ходил в постоянном напряжении, морща лоб и поминутно вынимая из карманов все содержимое на проверку, терял при этом какие-то квитанции и расчески и долго ползал на четвереньках по полу, посвечивая себе спичкой, — помочь ему тоже никто не решался. Должно быть, он еще мог отличать без ошибок правильный пропуск от просроченного, а в лицо он и раньше никого не знал, так что на его работе это не сказывалось. Иначе там наверняка бы заметили, заставили показаться врачу и вовремя приняли меры, во всяком случае, перестали бы доверять оружие. Но что можно заметить за привычным человеком, который никогда ничем не проявлял себя, кроме строгости, и который строг и молчалив по-прежнему, и, дай Бог, промолчит так до самой смерти, не причинив никому хлопот.

Должно быть, чувствуя за собой неладное, сам приезжий дед пустился вдруг в отчаянную последнюю попытку. По заданию жилконторы ему пришлось составить список жильцов, кто на скольких метрах живет, и зрелище этой ясности, этого листа бумаги е чертой посередине, где слева легли номера и фамилии, а справа точные цифры в метрах квадратных, так поразило, должно быть, его воображение, что он уж сам без задания принялся составлять длиннющие описи всего, что попадалось ему на глаза. То, что казалось ему спасением, как раз и сгубило его. Списочная мания захватила его рассудок в какие-нибудь три дня и отключила начисто последние центры, которые могли бы еще бороться, сопротивляться старческому маразму. Сразу же после жильцов он составил список коммунальных лампочек, газовых горелок и ничейной мебели. Двери он пронумеровал и тоже внес в отдельный список. Он ходил со своими бумажками по квартире, морща лоб и заглядывая в чужие комнаты, что-то бормотал, подсчитывал, тут же прислонял листок к стене и заносил какой-нибудь новый предмет. При этом его морщины на лбу слегка разглаживались. Увертливые вещи, пытавшиеся выскользнуть из его памяти, теперь закреплялись надежно, сколачивались в желанный порядок. Он описал все свое имущество и вывесил список над кроватью. Проверять, убеждаться в его правильности стало для него любимым вечерним занятием, чем-то вроде молитвы, без которой он не мог лечь спокойно. Описав все, что было поблизости от него, он, естественно, уже не мог остановиться и ринулся наружу, на захват безумного, неупорядоченного мира. Близлежащие улицы, номера трамваев и автобусов, магазины, булочные, урны, фонари — все мучило его, точно рана в сердце, пока не оказывалось занесенным на определенный листок. В лице его появилось даже какое-то вдохновение, какая-то лихорадочная поспешность, он страдал, что не успеет, засиживался допоздна, разбирая все, что успел записать за день, и появлялся наутро с красными, опухшими глазами, никого уже не узнавая, машинально шел на работу и там тоже что-то писал, прикрывая ладонью, тайком от начальства. Начальство пугалось, вспоминало все свои промахи, готовилось отвечать перед дирекцией. Кроме обычной оторопи, которую может нагнать вид одержимого человека, марающего бумагу лист за листом и без всякой платы, здесь еще поражала непривычность обстановки — проходная, гнутые трубы, снующие люди. Что можно писать здесь, кроме жалоб и разоблачений?