Игорь Ефимов - Зрелища

Герман перевел дух и поставил на место уключину.

— Нет, не хочу. Может, так и нужно, но с ней я так не хочу.

— Боитесь?

— Чего еще?

— Ну как — чего. Встанет и уйдет.

— Да, наверное, уйдет.

— А она?

— Да и она боится, вот в чем смех. Плачет, если я ухожу.

— Ну, это у нее скоро.

— Да нет, вроде искренне, Сама себя дрянью называет, дурой последней, а через пять минут все сначала. И еще у нее есть приемчик — пуговку расстегивать. Это… это уж такая гнусь, назвать невозможно. Знаешь, у нее такая кофточка с кармашком? Я первый раз даже не понял. Распинался о чем-то, руками махал, вдруг смотрю — она пуговку расстегивает. Я, конечно, замолчал, жду, что дальше. А она как зальется, как захохочет. «На первой, — кричит, — на первой! Эх ты, не мог уж на второй». — «Что на первой? Что на второй?» — «А то, что есть мужчины, которые только на второй умолкают. А ты сразу на первой. Но очень-то не расстраивайся, дальше второй никто не выдерживал». Понимаешь, какая гнусь, какой подлый расчет. Этакое «знаем мы вас, все видим насквозь, умники с разговорами, а сами только об этом одном и думаете, только об одном». И ведь не крикнешь ей, что не надо, не хочу я тебя с твоей куцей мудростью, потому что неправда, надо и хочу, только… только… А-а, зачем я тебе все это рассказываю.

— Нет, говорите, Мне очень нужно.

— Но понимаешь ли…

— Да я понимаю. Другой ведь сразу бы спросил — да что тебе в ней? Плюнь и забудь. Что ты в ней нашел? Я ведь не спрашиваю. Значит, я понимаю.

— Ага…

— Вот видите.

— Значит, и ты?

— Да, — сказал Сережа. — Немножко.

Герман встал от стола и прошелся взад-вперед мимо книг и свесившихся ластов. Потом остановился и крепко провел по волосам растопыренной пятерней — от затылка до лба.

Они оба медленно и густо краснели.

— Ничего себе история. Как-то я совсем проглядел. Ведь она старше тебя. Лет на восемь.

— Это пустяки.

— Да, конечно. И вы там все время вместе. Можно было догадаться, Ну и ну. Что же мы теперь с тобой — враги, а? Соперники? Я, наверное, должен тебе уступить?

— Совсем не надо, — сказал Сережа. — Я и без того… Я вас и так одолею.

Пораженный таким беспримерным бахвальством, Герман Тимофеев тихонько охнул и застыл на секунду, но тут же отвлекся, сунул под себя стул и уселся, не отрывая глаз от Сережи.

— Ну-ка расскажи, расскажи. Как это ты понимаешь. И он туда же. Да… А она? Или не знает? Я как-то не думал никогда об этом. Вообще о ней вот так, отдельно от меня. Ходит там где-то, ну что она может, куда ей.

Глупо, но ты понимаешь, про что я. Значит, она… что ж она? На сцене, да? Что у вас там такое? Играет?

— Да… это репетиции пока. Не совсем обычные… Я не знаю, этого не объяснить,, Какие-то тайны, не всех пускают…

— И что, хорошо? У нее талант? Актриса? Ну, расскажи. А сам ты?

— Что я?

— Ты тоже на сцене?

— Ах нет, я так… Сбоку припека. Помощник режиссера — вот как-то так, Но это интересно.

— Интересно, о да, очень интересно. Я бы тоже хотел, нет, ты понимаешь, вот так из зала, но чтоб она не видела меня. Это нельзя? Почему? Как глупо. А ты? Ты смотришь на нее и что? Другая, да, совсем не то? Лучше, хуже? Хотя что это я, гадость какая, точно оценщик. Я не то хотел…

— Нет, я понял, сейчас скажу. Это не лучше, не хуже, а как-то… сейчас… Идеальнее, что ли, нечто, грозящее исчезнуть и каждую минуту исчезающее. То есть нельзя схватить и остановить руками, ты схватил, а в руках уже что-то совсем другое, другой образ, она и не она, а то, что хватал, исчезло, и от этого мгновенная тоска, потому что чувствуешь — и то, что в руках, так же неудержимо, зыбко как-то… Ни минуты надежности, передышки…

— А-а, да, ты знаешь, теперь я вижу, понимаешь это. Но так нельзя, да-да, сейчас я тебе объясню. Нельзя с таким умом, если уж пускаться сюда, то налегке, это наше несчастье, эта проклятая кора, эти большие полушария, которых никуда не выкинуть, и образование наше наивысшее — вот чего бойся. Хорош капитал, хорошо богатство, сто пудов золота, и все за плечами, в неснимаемом мешке, таскай этакий горбище, за цветочком с ним наклоняйся, костер с ним раздувай, женщину обнимай, а он все на спине, все тянет и тянет тебя книзу. Научишься его скидывать, тогда да, тогда пусть ненадежность, пусть неуловимость, ничего тебе уже не страшно, скинул его и понесся за ней вприпрыжку, а так…

— Нет, это все верно, но не главное. Я и про вас думал. Я же вижу. Главное, что вы хотите с ней обо всем сговориться заранее, а зачем? Потому что вам нужно отправиться в путь, у вас свой путь есть, а она чтоб не мешала. Вот она и не хочет сговариваться, какой ей интерес, чтоб вы уходили, ей обидно будет, она потому и терзает вас, и не перестанет терзать, и это надо стерпеть, и тоску, и ненадежность, и исчезания каждодневные. Вы, может, и не побоитесь, это верно, но чуть что — ах, как бы не убить ее до смерти, ах жестоко. А что жестоко-то? Лучше разве — сговорились, и все, ты тут, я тут, полное замирение, прощай, мне пора. У нее самой жестокости полно, не зверской, конечно, а такой растительной, и это хорошо. Вот я у вас брал журнал…