Игорь Ефимов - Зрелища

Григорьич, ухмыляясь и мотаясь из стороны в сторону от его толчков, дошел донизу, бережно передал трубки подбежавшему Сереже и сказал Ларисе Петровне:

— Начальству, конечно, поклон, и если что, передайте, что всегда готовы. Может, лаку хорошего надо или клей есть интересный, резину к железу приклеивает, так что это всегда пожалуйста.

— Хорошо, хорошо, я передам, — сказала Лариса Петровна, выходя вслед за Сережей.

Те двое пошли назад, причем второй теперь старался обнять Григорьича и поцеловать, а тот, все так же хмекая, уворачивался, подставляя ему затылок.

— Ну что, — спросил Сережа, когда они оказались в трамвае, — есть еще вопросы? Вы чувствуете, чем это пахнет? Но я вам сразу заявляю: небо в крупную клетку — этого я не выношу.

— Не каркайте, — сказала Лариса Петровна.

— Да и ради чего? Нет, завтра же иду сознаваться. А вы — пойдете со мной? Я бы и один пошел, да не знаю, в чем сознаваться.

— Сережа, вы зануда. Ничего с вами не случится. Сказано же: рек-визит.

— Вы знаете, у меня такое чувство, будто раньше я хорошо жил. Это, конечно, вздор, но все же отчасти… Еще два месяца назад все было так мирно, без нелепых поездок, нелепых заказов, а я, дурак, не ценил. Нет, право! Ну зачем ему понадобилось затаскивать меня к себе? Почему именно меня?

Лариса Петровна вдруг оживилась, повернулась к нему от окна и переспросила:

— Зачем? О, я сама недавно об этом подумала — почему именно вас? И знаете, кажется, я поняла. Да-да, это не случайно, у него тут свой расчет.

— Какой же?

— Как бы это сказать… Ему нужен кто-то, кто-нибудь один…Впрочем, нет. Этого уж точно вам говорить нельзя. У вас есть одно свойство, некое, я бы сказала, внутреннее чувство, довольно редкое… Ах, нет! нельзя, нельзя.

— Опять нельзя?

— Да, потому что все разрушится. Разве вы не замечали? У этих чувств, почти у всех, преглупая особенность — они как-то не выживают под названием.

— А если не вслух? Собственные-то чувства вы как-нибудь называете для себя? Например, к Герману?

— Ох, только вы не нагличайте. Наглость вам дается с трудом — я же вижу.

— Да я не проболтаюсь, не бойтесь.

— Не в этом дело. Просто словами получается не то. Какие-то обрубки. Интерес? Сочувствие? Любопытство? Зависть? Нет, не то. Даже если записать через черточку, и то не выразить.

— Зато к Всеволоду, наверное, можно одним словом — ненависть, да? Только за что?

— И снова неверно. Если это и ненависть, то не к нему, а к тому, что он вечно старается доказать. О, вы еще его не знаете! Так, в компании он бывает довольно мил, хотя вообще-то всех почти презирает. Нет, снова не так. Ничего он не доказывает и никого не презирает, а просто его хлебом не корми, а дай кого-нибудь очаровать Да-да, не смейтесь. Не глядите, что он такой запущенный, — это стиль. Если б можно было, он бы и чаровал таким собою, какой он есть. Какой в пьесе: сентиментальный, романтичный, даже слащавый. Но это в жизни ни на кого не действует. «Ах так, — говорит он, озлобясь. — Ну так я вас по-другому возьму». И ведь берет — вот что возмутительно. Грубо, дешево и просто. Я, скорее, тех ненавижу, кто ему поддается. Ах, какой Салевич! Как я ему благодарна, что хоть на нем этот лысый споткнулся.

— У вас не ненависть к нему, а просто ревность. Ревность одного профессионала к другому. Потому что ведь и вы любите чары напускать на всех вокруг.

— Возможно. Впрочем, не о том речь. С чего мы начали? А, что всякое чувство — это нечто неназываемое. И я сейчас придумала, что надо не говорить «я чувствую к нему то-то, а к нему — то-то», — получается вздор, — нет, у чувства должны быть имена собственные. Герман. Всеволод.

— Чувство Рудаков?

— Нет, здесь пусто — называть нечего. А вот чувство Салевич — это да. Или Сережа. Кстати… (Ну-ка, отвернитесь к окну. Нет-нет, не оглядывайтесь.) Чувство Сережа мне ужасно нравится. — Она вдруг протянула руку и погладила его по щеке.

Этот жест и неожиданная нежность, прорвавшаяся в ее голосе, так поразили Сережу, что он, вышибленный разом из прежнего шутливого тона, уставился, не говоря ни слова, на ее покрасневшее и улыбающееся лицо, но она снова протянула руку и толкнула его подбородок — к окну, к окну!

Там, за окном, медленно обгоняя, прижимался почти вплотную пустой троллейбус, внутри него ребенок на коленях матери выпускал и снова втягивал ленту билетов из красной кассы. Двое подростков, сдвинув головы, читали один журнал. Опять блаженное ощущение минуты, минуты, отрезанной от предыдущих, захватило Сережу, второй раз за сегодняшний вечер, это было ему так внове, так удивительно — уплывающий троллейбус за окном, след ее пальцев на щеке, в своей руке ломота от чемодана, еще два-три простых ощущения, а где же остальное? Только что были какие-то вопросы, беспокойство, привычные хлопоты души по сочинению будущего и приукрашиванию прошлого, и вдруг соединявшее их «сейчас», эта ничтожная щелка, этот узенький Босфбрчик, годящийся лишь на то, чтобы попадать из одного в другое, вырос до таких размеров, заслонил прежние горизонты.