Игорь Ефимов - Зрелища

— Не смотрите на меня так, — сказала Лариса Петровна. — Вы слишком самонадеянны.

— Ах, если бы, — сказал Сережа.

— Да-да. Иногда у вас такой вид, словно весь мир вам ужасно задолжал.

— Это только вид. Теперь я буду следить за собой.

— Герман рассказывает, что в школе вы были ужасно жестоким. Это правда? Будто главное у вас была жестокость и эта… и борьба с ней.

— Безуспешная борьба.

— Перестаньте. Или нет — вы серьезно говорите? Он прав? Ну-ка, вот булавка — вы сможете проткнуть мне палец? Интересно. Нет-нет, вы не усмехайтесь, давайте. Ага, не можете. Я так и думала.

— У вас пальцы красивые, — сказал Сережа.

— Вы опять? Смотрите лучше в окно. Какая сейчас остановка?

— Еще не наша.

— Разве можно так ненавидеть собственную дочь?

— Чего?

— Не обращайте внимания, это из пьесы.

— А, помню. Я хотел спросить вас…

— Да?

— Зачем мы все это делаем? Нет, не в зале, конечно. В зале я и сам вижу, что ерунда, а вот там — в танцклассе. Эти проверки, секреты, запертые двери — для чего все это? Я уже месяц работаю и ничего не могу понять.

— А вам бы хотелось? Зачем? Чтобы внести ясность? А мне нравится у нас, что не все до конца. Что всегда оставлена неизвестность.

— Но все же зачем? Ради чего все это делается?

— Не знаю. Это так увлекательно. Придумайте себе что-нибудь. Какое-нибудь объяснение, если вам невтерпеж. Но мне не говорите, мне это совсем ни к чему.

— И что за тюки в задней комнате?

— Понятия не имею. Может быть, хи-хи, трупы.

— Нет, серьезно?

— Ну, отстаньте. Откуда я знаю. Вам же говорили — заказы.

— Может, спекуляция?

— Может быть.

— Идемте, наша остановка.

Трамвай остановился у въезда на мост. Они вышли и свернули на набережную. Сережа нес тяжелый чемодан, отталкивая его на каждом шагу коленом, Лариса Петровна забегала вперед и высматривала номера домов.

— Кажется, здесь, — сказала она, сверяясь с бумажкой.

Дом был ярко освещен и имел синюю вывеску над дверью: «Ремонт мебели». Они вошли в вестибюль. По стенам сверкали ряды дощечек, покрытых всевозможными лаками, и висели куски пестрой ткани — обейте ваши кресла.

— Ну хорошо, — сказала Лариса Петровна, попробовав приподнять чемодан. — Ждите меня здесь. Но, пожалуйста, без фантазий.

Она ушла вверх по лестнице, и, глядя ей вслед, Сережа подумал, что как это странно все же, какая странная жизнь, что вот они вместе куда-то едут, ремонт мебели, чемодан, и может, действительно не важна здесь конечная цель и пусть даже преступность. Вот он видит сейчас ее, а теперь пролет кончился и она исчезла, и пока он видел, это было хорошо, а теперь стало хуже — может, только это и важно, то есть простейшие ощущения — видеть, осязать, когда-нибудь целовать (а почему бы и нет?). Но главное, без думания об этом, а вот так, в чистом, беспричинном виде.

Втайне ему давно хотелось оказаться как-нибудь с ней наедине, хорошо бы ненарочно, но все не было случая.

В Доме культуры они виделись мало, только в перерывах репетиций или в буфете, и тогда улыбались друг другу в толпе, как особенные знакомые, сначала она, будто спрашивая, «ну что, все еще нескучно смотреть на меня?», а потом он, будто отвечая «нет, все еще нет». Его действительно часто тянуло бросить свои просительные дела и пойти взглянуть, что она там поделывает, особенно если она репетировала на сцене, то есть в моменты забвения себя. Граница, отделявшая обычную жизнь от роли в пьесе, была у нее совсем незаметной, она легко прыгала через нее туда и обратно по команде Салевича, мгновенно меняла выражение лица, походку, голос и, конечно, слова, так что двуличность ее, начинавшаяся еще с прически, здесь уже захватывала все ее существо. Оба ее образа по очереди выбегали вперед, но для Сережи всегда оставались на месте — если один оказывался больше на виду, то второй как бы неизменно выглядывал у него из-за спины и добавлял ему редкостную прелесть непостоянства и мимолетности. Вот и теперь она снова появилась на лестнице как бы не одна, а с этим своим призрачным двойником.

— Сережа, — перегнулась она через перила. — Нужно помочь.

За ней спускался мужичонка, похожий на маляра, но не маляр, с длинным пакетом стеклянных трубок в руках. Другой мужичонка, тоже не маляр, крепко вцепился сзади в его комбинезон и толкал его перед собой, точно приговоренного.

— Нет тебе удачи, Григорьич, — разглагольствовал он при этом, — не поспел ты вперед меня, а значит, отступись, не то… не то рассержусь и фукну, вот так, хлоп об стенку, и ни тебе, ни мне, потому что ты меня знаешь, а я не допушу…