Александр Щипин - Бог с нами

В голосе мужчины слышалось какое-то сладострастие: казалось, ему доставляло удовольствие смакование этих подробностей. Митя выключил радио, положил приемник и очки на тумбочку, перевернулся на живот и заснул.

Проснулся он весь в поту и с дрожащим сердцем. Болела голова. За окном что-то бурлило, вскрикивало и с треском ломалось, и спросонок Митя почувствовал, что теперь все действительно заканчивается. В этот момент он впервые отчетливо понял, что бога нет, и ему стало страшно. Конечно, о том, что бога нет, Митя знал всегда, а поработав с Миряковым, убедился в этом окончательно, но только сейчас до конца осознал, что мир исчезает и никакого воскресения уже не будет, потому что некому и незачем воскрешать мертвых. И что ни в чем и никогда не было никакого смысла. За последнее время он стал неплохим специалистом в вопросах религии, точно так же, как раньше научился разбираться в политике, а в студенческие годы — в немецкой литературе начала двадцатого века, но все это, пусть и влияло в той или иной степени на его жизнь, было скорее игрой ума и, как он чувствовал, не имело отношения к нему настоящему, к самой сущности человека по имени Митя Вишневский. Есть ли у страны президент и есть ли у мира бог — что могло в нем изменить знание ответов на эти вопросы? Разве он станет лучше, узнав о существовании неизвестной рукописи Рудольфа Дитцена? Разве изменит его наличие или отсутствие бога? Но в эти секунды Митя испытывал тот ужас богооставленности, с которым, как он сейчас понял, все это время жили люди вокруг, ища спасения кто в проповедях Мирякова, кто в кулинарном безумии «Молоха овец», кто в летательных аппаратах Вилли Шиндлера.

Он чувствовал себя, как во сне, где поздно вечером ждет маму и должен сделать так, чтобы с ней ничего не случилось по дороге домой. Для этого нужно взять ползущего по-пластунски сапера — у него на поясе висела саперная лопатка, поэтому он был сапером, но теперь должен стать еще и парашютистом, сапером-диверсантом, — и бросить его так, чтобы он пять раз из семи приземлился в цветок на ковре, в самую его середину, похожую на чей-то голодный распахнутый клюв. В первый раз Митя не попал, хотя можно было и засчитать этот бросок, потому что сапер коснулся согнутой ногой краешка клюва, но это было бы неправильно, это было бы нечестно, это могло повредить маме, поэтому он не стал засчитывать этот бросок и бросил еще раз, и теперь вроде бы попал, но сапера почему-то трудно найти в жестком ворсе ковра, хотя может быть, это открытый клюв. Ну, конечно, это открытый клюв. Но тут все это перестает быть важным, потому что Митя неожиданно понимает, что никакой мамы нет. Не у него нет мамы, а просто такого понятия, как мама, в мире не существует. Тебя никто не любит, тебя никто не защитит. Тебя даже никто не накажет. То есть кто-то, возможно, полюбит, защитит и накажет, но если у тебя еще минуту назад была мама, пусть даже ты придумал ее всю, от свежего, с кислинкой, запаха до янтарных пуговиц, ты знаешь, что теперь никто, кроме тебя, не понимает настоящего смысла этих слов. И, конечно, можно жить и без мамы, и, наверное, очень многие так и живут, и может быть, они даже счастливы, но невозможно, невозможно жить, если ты ее уже придумал и потерял. Тогда остается только распахнутое окно: не случайно героев детских книжек, от Венди до Малыша, так тянет на подоконник, а потом дальше, на небо, куда их унесут воображаемые друзья, потому что писатели не смогли придумать ничего правдоподобнее, чтобы нас успокоить. Но если вы слышите, как где-то вращаются лопасти винта, скорее всего это винт мясорубки. Это просто тефтели. Мясные тефтели.

Мите захотелось кричать, и он закричал, перестав на время слышать шум под окном.

От своего крика он окончательно пришел в себя. Надев очки, Митя встал с кровати и, отодвинув занавеску, посмотрел в окно. Мир был еще на месте, но перед входом в общежитие стояла толпа. Сверху она походила на обитателя морских глубин — полуживотное, полурастение, — который присосался ко дну и колыхался, то сжимаясь, то расширяясь, время от времени выбрасывая во все стороны свои отростки и втягивая их обратно в пористое тело. Это существо не было разумным: им руководили страх, любопытство и голод. Иногда на его поверхности можно было разглядеть то чью-то блестящую голову, то вскинутую руку, то даже стройные девичьи ноги в коротких шортах, и Мите казалось, будто это отрезанные части тел убитых людей, которое чудовище еще не успело переварить. Один раз там вроде бы мелькнуло лицо Башмачникова, но сразу же пропало, и Митя не был уверен, что оно ему не почудилось. Тут и там из толпы торчали наспех нарисованные плакаты, отчего создавалось впечатление, что существо проползло через океаническую свалку и теперь тащит на себе налипший мусор. Надписи на плакатах были самые разнообразные: от вполне конкретных «Антихрист — вон из города!» и «Чемодан, вокзал, ад» до несколько спорной во многих отношениях «Хорошего человека Ильичом не назовут» и лаконичной «Изыди!».