Валерий Поволяев - Три дочери

– Ты чего? – спросил Мосолков, не глядя на Савченко.

– Воздухом поперхнулся. Пошли-ка мы лучше в гостиницу. Плохие из нас искатели приключений.

– Нет, давай еще немного поохотимся, а уж потом в отель.

– Никого мы не ухлопаем, дичи нет, Юрий Ионович, только сапоги собьем. Не дано нам, понимаешь? Не судьба нашему теляти волка зъисть.

Они провели на Сретенке еще полтора часа, заглядывали в проулки, в магазины, побывали в пивной, всматривались в темные, пахнущие кошками подъезды домов, но не нашли там воздушно-легких веселых девушек, которых искали.

– Неправ твой Гиляровский, – мрачно проконстатировал Мосолков, разворачиваясь и беря обратный курс, – ему втерли очки, а он втер очки нам.

– Не топчись, Юрий Ионович, на костях мертвого!

– А если мертвый – обманщик?

– Все равно нельзя говорить о мертвых плохо.

– Признайся, Юр, тебя можно испугать мертвецом после всего, что ты видел на войне?

– Нет.

– И меня нет.

Добравшись до гостиницы, до темного прохладного вестибюля, они сели отдышаться под старыми пальмами, спокойно умирающими в рассохшихся деревянных кадушках. Мосолков вытянул из галифе знакомую салфетку, промокнул ею лоб.

– Жара! Парит, как в бане. Ну и погода!

Савченко вздохнул с грустью: когда не о чем говорить, обязательно говорят о погоде.

Мосолков выругался, не обращая внимания на глазастую, вооруженную сильными, с толстыми увеличительными стеклами очки, старушку, сидевшую на месте дежурной администраторши. Старушка усердно трудилась, превращая большой ком пряжи в модный пушистый свитерок.

Это сейчас в гостиницах вестибюли охраняют крепкозадые мужички с цепкими руками, владеющие и приемами самбо, и простым кулачным боем – натренировались, когда находились на работе в местах не столь отдаленных, огороженных колючей проволокой, гоняя людей сквозь строй – такой мужик мухе не даст пролететь мимо, перекусит ее зубами на лету, не говоря уже о собаке или человеке, но за рублевку пропустит в отель кого угодно, даже пса с помойки, если тот сунет ему в карман мятую кредитку, а раньше эту службу справляли милые интеллигентные бабуси, которые могли и самовар вскипятить, и конфет-подушечек из кулька отсыпать, и совет добрый дать, и папироской угостить, хотя сами они не курят и никогда не курили, но для постояльцев загашник имеют непременно…

Сидела такая старушка и в их гостинице, пальмы охраняла.

Красивая администратора, которая принимала их утром, смену уже сдала, ее кресло, отставленное в сторону, было пусто, хотя такие кресла никогда не бывают пустыми, поскольку у окошка всегда толпится нетерпеливый командировочный народ – завистливый, горластый и часто хамоватый, слушающийся только администратора, поэтому администраторы всегда сидят на месте. Но сейчас в вестибюле никого не было, ни командированных, ни администраторши, только старушка.

Мосолков выругался снова, Савченко, глянув на старушку, засек ответный взгляд – недоуменный, хотя и спокойный, опять промолчал.

– Чего молчишь-то? – спросил Мосолков. Савченко не успел ему ответить, как Мосолков выложил все, что думал про Сретенку, про известных девушек, про двух дураков-майоров и про солнышко здешнее. Савченко невольно покраснел, прижал одну ладонь к недобро запылавшей щеке, вторую к груди, пытаясь окоротить сердце, забившееся вдруг стыдливо громко, больно, стараясь остановить и Мосолкова, но того остановить было уже нельзя.

Старушка отложила вязание, клубок со спицами бросила в пустое кожаное кресло, сощурила глаза, с неким непонятным интересом глядя на Мосолкова.

– Юрий Ионович, остановись! – Савченко ткнул его кулаком в бок: ему было стыдно перед старушкой – ну хоть за кадушки с пальмами прячься или под землю проваливайся.

У Мосолкова же словно бы отказали тормоза, он все вывернул наружу, все предъявил и обо всем рассказал – и о магазине с распахнутым подвальным зевом, обозначив его «постом номер один», и о дурашке в трикотажной кофточке, выуживающей из киноочереди сынка-недоросля, и о старухе с тяжелым взглядом и юной спиной, остановившейся с такой же древней товаркой подле мороженицы… В общем, Мосолков ничего не утаил.

Замолк он только тогда, когда старуха-привратница укоризненно покачала головой и произнесла мягко, но неожиданно звучно, с актерским придыханием – вполне возможно, что она когда-то была актрисой:

– Эх, молодые люди, молодые люди…

У Мосолкова перед глазами что-то прояснело, образовалось светлое пространство, внутри у него все содрогнулось от некого внутреннего неудобства: понял он, что старая женщина все слышала и невольно заерзал в кресле всем телом, сгорбился.