Вильям Козлов - Карусель

В трубке щелкнуло и пошли короткие назойливые гудки. Голос принадлежал Александру Ильичу Толстых. Но я ведь перед этим явственно слышал голос Ирины! Она даже спросила: «Андрей»? После чего я и назначил ей свидание у памятника. Как же в наш разговор ухитрился влезть ее настырный шеф? Что, он теперь дежурит в лаборатории? Или запараллелил телефон?

Солнце зашло за пышное, закудрявившееся белым каракулем по краям сизое облако, с Невы донесся басистый гудок буксира, прохладный ветерок с запахом бензина слегка коснулся моих пылающих щек. Высокая блондинка с миндалевидными глазами взглянула в мою сторону, чуть приметно улыбнулась. Дурацкий, наверное, у меня вид. Когда я посмотрел ей вслед, то обратил внимание, как вызывающе играют ее обтянутые узкой юбкой бедра, а белые босоножки на тонких длинных ногах, казалось, сами по себе сейчас затанцуют. Блондинка нырнула в темный деревянный тоннель, возведенный строителями перед фасадом ремонтируемого здания, и исчезла, а я стоял у будки и хлопал глазами.

Походка блондинки и легкий наклон маленькой пушистой головы мне напомнили Свету Бойцову... Позвонить ей? Вдруг повезет, и она на работе! Нет, не стану. Из одной крайности бросаюсь в другую. Я сделал свой выбор. Лучше пойду на Владимирскую площадь и буду ждать окончания ученого совета, черт бы его побрал вместе с Александром Ильичом Толстых! Буду ждать Ирину, если даже ученый совет будет продолжаться всю белую ночь...

Мы сидим с Георгием Сидоровичем Гороховым в полупустом зале Центрального дома литераторов и слушаем очередного оратора. Вместо Петухов я оказался в Москве. Позвонили из Москвы и сказали, чтобы я срочно приехал на художественный совет по литературе. Я и не знал, что избран туда. В столице давно не был, а тут и гостиница уже заказана, и билет на обратную дорогу. Да и на душе после «пилюли», которую мне подкинул шеф Ирины, было муторно. С Ветровой я так и не встретился, прождал два часа у института, а когда в окнах здания погасли все огни, подошел к вахтерше и выяснил, что никакого ученого совета не было и все сотрудники уже давно разошлись по домам. Ловко меня провел Александр Ильич! Но Ирина-то какова? Даже не позвонила...

— ...что он несет? Как не стыдно! — доносится до меня приглушенный голос Горохова. — Толкует, что его журнал открыт для всех талантливых писателей, а сам печатает в нем только себя и близких приятелей... Ты хоть раз напечатался у Миши Монастырского?

— Как-то послал роман, продержали три месяца и назад завернули с невразумительной рецензией, — вспомнил я.

— Я три раза свои повести посылал ему, и три раза назад заворачивали. Вот жук! Ты только послушай, что он говорит!

Но мне не хотелось вникать в весь этот бред, что несся в зал с трибуны. Монастырского я немного знал, как-то даже сидел с ним за одним столом в ресторане в этом же ЦДЛ. После какого-то писательского пленума. У Михаила Никандровича круглая голова, круглое тело и толстые ножки. Казалось, что он весь состоит из круглых колобков, небрежно пригнанных друг к дружке. Росту он небольшого, краснощек, большерот. Глаза маленькие, хитрые, прикидывается этаким деревенским простачком. И раскрашенная зеленым и розовым деревянная ложка ловко влетала в его широкий рот, толстые губы плотоядно облизывали ее, серые глазки-мышки весело поблескивали.

— Гнать его надо из журнала в три шеи, а он тут соловьем разливается, — горячился Георгий Сидорович. — В любви к молодым распинается... А сколько он молодых за год напечатал в своем журнале? С гулькин нос! Москвичи говорят, что со своей семейкой он снимает до семидесяти процентов гонорара с каждого номера. И все мало ему: аккуратно подает в литфонд заявление с просьбой оказать помощь. И тут у молодых бедствующих писателей вырывает кусок изо рта...

Георгий Горохов не был приглашен на совещание, он приехал в Москву искать правды и защиты от преследований Осинского и его компании, это я его затащил из ресторана сюда, тем более, что вход был свободный. В зале и половины мест не было занято. Я, как и другие, воспользовался этой поездкой, чтобы побывать в столичных издательствах, предложить кому-нибудь мой роман, который Осинский «зарезал» в Ленинграде. Оказывается, точно такую же штуку он проделал и с Гороховым. После того выступления на собрании на него, как и на меня в свое время, посыпались разные неприятности. В двух ленинградских издательствах возвратили ему рукописи, считавшиеся принятыми, Боба Нольский, пряча глаза, вернул готовую рукопись, заявив, что в условиях перестройки материал, на его взгляд, сейчас не представляет для читателей интереса, — мол, теперь требуются произведения типа «Детей Арбата», «Интердевочек». Это было последней каплей, переполнившей чашу его терпения, — он и приехал в столицу правду искать... Но как ее найти? Ведь на ответственных литературных постах до сих пор сидят дружки Осинского и Борового?..