Вильям Козлов - Карусель

— Напишу я, Миша, роман... Уже начал, — вырвалось у меня, хотя я не любил распространяться о своей работе. Да еще перед кем?..

— И думаешь, его напечатают? — улыбнулся Саша Сорочкин. — Я так не думаю. Сейчас в моде разоблачительные романы...

— Под это все стали печатать и показывать всякую дребедень, — зло вырвалось у меня. — Выступает писатель плохого романа и заводит одну и ту же волынку: «Я этот роман написал еще десять лет назад, но его в те годы не опубликовали...» Или режиссер: «Фильм пролежал на полке семь лет...» И покажут или напечатают такую муть, что думаешь, лучше бы этот роман никогда не печатали, а фильм лежал бы себе на полке, пока его крысы не съели.

— Не вздумай только нашу писательскую мафию задеть... — насмешливо предупредил меня Китаец. — Сожрут! И никакая перестройка не поможет. Осинский при всех режимах будет процветать, Андрюша! И они, — он кивнул на братьев и Сорочкина. — И они всегда будут, ведь писательский пирог куда слаще, чем запах больницы или гул станка... Не станут они трудиться в народном хозяйстве, они лучше таких, как ты, будут здесь давить, а себя выдавать за истинно русских писателей... Об этом еще Достоевский писал в своих «Дневниках».

— А таких, как ты? — взглянул я на него.

— Меня они любят, — рассмеялся Мишка Китаец. — Я им нужен, чтобы помогать с такими, как ты, расправляться.

— Ты чего несешь, Миша? — с упреком взглянул на него Сорочкин. — «Мы», «Они»... Мы все — советские писатели.

— И ты называешь себя писателем? — бросил на него презрительный взгляд Дедкин. — Не смеши, Саша! Ты полный ноль в литературе и критике, как и Тодик с Додиком. Вы — окололитературная шобла! И отлично знаете это.

— Я с таким человеком не могу сидеть за одним столом, — оскорбленно поднялся Тодик Минский.

— Говори, Миша, да знай меру, — последовал его примеру Додик Киевский.

— А сейчас эпоха гласности, — балагурил Дедкин. — Что хочу, то и ворочу! А вас, братики-кролики, никто за этот стол и не звал — сами прискакали, как бурундуки, выпить на дармовщинку!

— Я за свой обед заплачу, — надменно произнес Саша Сорочкин. Судя по всему, он уходить не собирался. Саше было интересно, что я дальше скажу. Дедкин — известный трепач, с него и спроса нет, а вот мои слова будут с комментариями переданы Осинскому и Беленькому. Саша у них шестеркой работает, как выражается Михаил Дедкин. Но я не собирался дискутировать с ними, я уже понял, что весь разговор был затеян для меня и Китаец, якобы говоря правду-матку, на самом деле тоже пытался вызвать меня на скандал... Но это все уже раньше было. Не зря говорят: за битого двух небитых дают. Я не собирался попадаться им на крючок. Думаю, что не мысли мои заинтересовали их — моя позиция в Союзе писателей давно всем известна — скорее всего, Сорочкину и братьям хотелось услышать от меня другое: не изменил ли я своего отношения к ним, групповщине, Осинскому, не запрошу ли я пощады! Ведь даже кролик, загнанный в угол, начинает кусаться! Им очень интересно, что я намерен делать, как жить. И я еще сдуру брякнул про новый роман. Они, разумеется, поняли, что роман затронет и групповщину... Тут уж они постараются все сделать, чтобы он не появился.

Короче говоря, от меня ждут раскаяния и просьбы о помиловании. Этот прием в нашей писательской организации не нов, были уже такие случаи, когда «провинившиеся» русские писатели склоняли голову перед Осинским и его компанией и им давали возможность «исправиться». Кстати, не один из них впоследствии не поднялся до того литературного уровня, который был у него раньше. Сломавшись как человек, личность, он ломался и как литератор...

— Опять в... деревню? — Саша не рискнул обозвать Петухи как-нибудь по-другому.

— А ты знаешь, Саша, в нашей деревне... да что в деревне! Во всем районе нет ни одного еврея, — задушевно произнес я. — Приехал бы к нам, хоть люди бы на тебя посмотрели. А то только и видят израильских евреев по телевизору, когда они палестинских беженцев убивают...

— За что ты так взъелся на евреев? — пристально взглянул мне в глаза Саша.

— Не я на них — они на меня, — усмехнулся я. — Не могу же я, родившись русским, писать по-еврейски? И я не виноват, что люблю Россию, русских людей, я уважаю все нации мира, в том числе и вашу, но нельзя же заставлять меня делать то, что душе моей противно? Если я три раза подряд на наших собраниях скажу, что я русский, то весь зал закричит, что я шовинист! Разве это справедливо? Вы зарываетесь, Саша! И не замечаете этого. Хоть у нас в писательской организации почти семьдесят пять процентов евреев и полукровок, но все же ленинградская литература держится на русских именах, разве не так?