Вильям Козлов - Карусель

Я понял, что эти размышления не дадут мне отныне спокойно жить. Хочешь-не хочешь, а они войдут в мой новый роман... И пусть будет публицистика, сейчас иначе и писать-то нельзя! Ведь я не написал еще ни одной книги, которая была бы написана просто так. Я должен, как губка, пропитаться насквозь всеми теми ощущениями, которыми мы сейчас живем. И споры с Термитниковым — это работа над романом.

Не могу я сейчас, даже в канун тысячелетия крещения Руси, исследовать многослойные пласты древней жизни, когда современность настойчиво стучится ко мне в окно... Не имею права! Пусть в моем романе герои говорят только чистую правду, пусть негодяи изворачиваются, ловчат.

Переливчатая трель жаворонка заставила меня поднять голову вверх: небольшая птичка, трепеща крыльями, пела, поднимаясь, как вертолет, все выше. Такое впечатление, будто звонкая, жизнерадостная песня ее подталкивает, подбрасывает все выше и выше. Вскоре трели стали глуше, а жаворонка уже было почти невозможно разглядеть в синеве вечернего неба. Нынче не проплывали над зелеными полями пышные кучевые облака, лишь дымчатые клочки зависали над головой. Когда я поверну обратно, солнце до половины скроется за кромкой бора. Коснувшись зеленых пирамид, оно очень быстро садится, провожаемое неторопливым кукованием кукушки, свистом крыльев возвращающихся в свои гнезда на ночлег грачей, глухим утиным кряканьем в камышах. А в сумерках с мелкого озера почти до самого утра будут надрываться лягушки.

Пожалуй, я завтра начну главу о нашей встрече с Термитниковым... Хотя не так-то просто и начать: нет еще главного героя, не нащупал интонацию... Будут десятки выброшенных в корзину страниц, начатых и незаконченных глав... Я еще и названия не придумал, а главный герой прячет от меня свое лицо, хотя уже давно на вечерних прогулках да и ночами спорит со мной, разговаривает. Неуловимый пока, но сердитый, сомневающийся.

Завтра утром я поеду в Ленинград. Более властно, чем роман, меня зовут туда Света Бойцова и Ирина Ветрова... Ни одна ни другая не написали мне. Значит, я им не нужен... А вот они мне очень нужны!

Будто сочувствуя, на меня смотрела серая с черным ворона, сидящая на сухой березовой ветке. Когда я поравнялся с деревом, она каркнула и улетела. Вот и ей помешал... На лужке, сразу за пышным ольховым кустом, щипал сочную траву привязанный на цепь гнедой конь с белой отметиной на узком лбу и белой ногой. Издали казалось, что конь на трех ногах — белая сливалась с травянистым лугом. Я еще не знал, как его звать, и потому величал просто «Конем». Раза два я его подкармливал черствыми краюшками хлеба и кусками пиленого сахара. Конь мягкими губами все подбирал с ладони, благодарно кивал головой. В отличие от беспокойной и нервной кобылы Машки, с которой я дружил несколько лет, конь был флегматиком. Он не шел мне навстречу и не провожал до дороги, просто стоял и долго смотрел мне вслед. Но тихим ржанием приветствовал всякий раз. Комаров со слепнями он отгонял ленивыми взмахами хвоста, правда, раз я видел, как он рухнул на траву и стал кататься на спине, отгоняя назойливых кровососов.

Трех лошадей я здесь знал, можно сказать, дружил с ними, и все три — разные, неповторимые характеры. И настроение у них меняется, как у людей: бывают приветливыми, грустными, сердитыми. Но все же больше добрыми, доверчивыми. Конь уже знает, что мне от него ничего не нужно, и ценит это. Я не запрягу его в соху или телегу, не влезу на спину и не поскачу вдаль. Просто угощу его, постою рядом, вдыхая запах пота и навоза, и пойду себе дальше...

Если какая-нибудь мысль мною овладевала, то уже не отпускала ни на мгновение. Мне уже хотелось не дожидаться утра, а поехать прямо сейчас. Вечером ехать будет прохладно, да и ночи в эту пору не темные, а чем ближе к Ленинграду, тем будет светлее, ведь там белые ночи...

Я сходу нырнул с головой в дымчатое облачко мелкой мошки, ведущей свой бесконечный хоровод над песчаной дорогой. В облачко врезались большие стрекозы, а ласточки и стрижи почему-то добывали корм на немыслимой высоте. Их было не видно, до меня лишь доносились их мелодичные крики.

После моей спокойной, размеренной жизни в Петухах события в Ленинграде развивались стремительно. Приехав в город в субботу вечером, не заезжая домой, помчался на Гражданку в магазин, где работала Света. Ее на месте не оказалось. Высокий с залысинами продавец пренебрежительно заметил, что товаровед, наверное, уехала в торг, в «Апрашку». Я — туда. В торге мне сообщили, что Бойцова здесь не появлялась. Она и от меня звонила на работу и говорила, что она в торге. У кого же она может быть? Тут моя фантазия была бессильной: в Ленинграде у Светы много знакомых, и у кого из них она сейчас, угадать было невозможно, да я и не знал адресов ее подруг и приятелей. В Ленинграде на редкость тепло и солнечно, Света могла с компанией уехать за город купаться, например, в Комарово или Зеленогорск.