Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

Потом мама спрашивает мужчину с бородкой, почему же с папой такое произошло, — и Олег Павлович снова закрывает глаза, мгновенно входит в транс и рассказывает папе:

— Я вижу плохую карму, которая тянется из прошлой жизни. Передо мной снег и лес, и вы бежите от кого-то. На вас тулуп, — нет! — это фуфайка, и шапка, а за вами гонятся собаки. Вы кого-то убили в своей прошлой жизни! — восклицает Олег Павлович.

Я слушаю — и не верю, что мой папа плохой человек, — даже и в прошлой жизни. Все увиденное Олегом Павловичем кажется мне надувательством.

Олег Павлович смотрит моему папе в глаза и спрашивает:

— Когда я сейчас описывал вам сцену, вы что-то почувствовали? Может быть, вам показалось, что вы это когда-то переживали?

И папа кивает головой, как я, когда он спрашивал меня, не усыхает ли у него рука.

Как-то раз папа рассказал мне, что у него была мечта. Он хотел выйти на пенсию и заниматься разведением пчел на даче. Маленький деревянный домик в селе — и много ульев, много меда. Он любил мед. И до пенсии в милиции ему оставалось всего два года. Только сейчас я начинаю осознавать, какое горькое разочарование было у него внутри, каким бессильным он себя чувствовал. Он был молод, красив и умен, и он знал, что умирает. Он по-прежнему ясно мыслил, ум его был даже еще острее, но руки, ноги и язык его не слушались.

Моя память, стараясь защитить меня, сохранила лишь некоторые отрывки тех тяжелых лет. Но есть сцена, которая, как живая, стоит у меня перед глазами. К тому времени папа уже не выходил из квартиры, он передвигался по комнатам, опираясь на высокую спинку стула, переставляя его, как ходунки. Он уже очень невнятно разговаривал, — и чтобы понимать, чего он хочет, мы вставляли ему в зубы карандаш, раскрывали мой детский букварь, где на форзаце был алфавит, и он тыкал карандашом в буквы, а мы составляли слова. Папа не любил, когда приходили гости, не хотел, чтоб люди видели его в таком состоянии, — и мы никого не принимали. Но как-то раз, когда мама была на работе, к нам в квартиру ввалились папины бывшие коллеги. Я не успела сказать и слова, как они уже прошли в комнату. Папа сидел в кресле, худой и сгорбленный, смотрел на них снизу вверх и не мог ничего сказать. Они столпились вокруг него, что-то рассказывали, сочувствовали, трогали его, даже пытались шутить, а он не выдержал и заплакал, и изо рта у него потекла слюна, длинная и вязкая, прямо на рубашку. И все это видели! Они стояли и смотрели, а папе было стыдно, он плакал и плакал.

В тот день мы проходили по литературе Анну Ахматову. Вечером я открыла взятый мною из библиотеки сборник ее стихов и, перелистывая страницы, наткнулась на такие строки:

Когда человек умирает,

Изменяются его портреты.

По-другому глаза глядят, и губы

Улыбаются другой улыбкой…

С тех пор я и полюбила Ахматову.

Тяжелая и страшная доля выпала моей маме. Не дай Бог пережить такое ни одной женщине в мире, какие бы скверные дела она ни сделала. Маме еще не было сорока, а лицо ее осунулось от слез и стало похоже на икону, под глазами нависли мешки, на висках появилась, а потом быстро разрослась по всей голове седина. Неподъемный груз лег на ее плечи. Она вставала в пять утра, готовила завтрак, потом своими тонкими женскими руками поднимала папу с постели, сажала в кресло, обмывала его и кормила из ложечки. Каждый день в обеденный перерыв она — летом на велосипеде, зимой на трамвае — приезжала домой, снова готовила еду и снова кормила папу. Оставляла ему на столике открытую Библию. И папа часами, наверное, сотни раз читал этот единственный разворот, не в силах перевернуть страницу. А мама в страшной спешке летела назад на работу, повторяя про себя, как заклинание: «Только бы успеть! Только бы не уволили! Иначе мы все пропадем!» А вечером мама снова готовила ужин, читала папе книгу и укладывала спать. Ночью она просыпалась несколько раз, чтобы перевернуть его на другой бок. У нее не было выходных и отпуска несколько лет. У нее не было свободной минуты. Она устала, вымоталась, обессилела. Вся ее жизнь была в этом некогда веселом и красивом мужчине, которого она любила, и который мог теперь только смотреть на нее жалобными глазами. И она делала для него все, что могла: она работала, чтобы содержать семью, она покупала ему самые вкусные лакомства, терпела его депрессию и капризы.

Я смотрела тогда на свою маму и восхищалась ею, ее самоотдачей, силой воли, тем, как она любила папу. Знаете, я пообещала себе тогда, что когда вырасту, то напишу о ней книгу, где опишу ее как великую женщину. А теперь перечитываю этот роман, и… Что ж, очень плохо я умею держать обещания. Прости, мам!