Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

«Небо — как колокол,

Месяц — язык,

Мать моя — родина,

Я — большевик».

— крутилось в голове Анны это пошлое четверостишие из новой поэмы Есенина, которую на днях ей передал Блок. «Господи, как все поглупели! — думала Ахматова, проходя на кухню, — так исчерпали себя, обрюзгли и посерели… Бедная-бедная женщина!». Она чиркнула спичкой, чтобы подогреть чайник, и чуть не опалила себе руку. «Валя!» — взвизгнула она. Валерии дома не было. Есть тоже было нечего. Хотя «нечего» с позиции Ахматовой было относительно: в нижнем шкафчике оставались еще картошка, морковка, наверху, на антресолях были крупы. Не было ничего приготовленного. «Что ж, лучше подожду Валю», — подумала Анна.

«Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже», — с грустью вспомнила она последний разговор с Борисом. И опять полоснуло ножом по сердцу. Ни одного письма уже почти полгода. Неужели, правда: никогда не любил и забыл так быстро. А как ходил к ней под пулями, целовал ее руки, восхищался ее грациозностью… Всё врал! Красиво и обаятельно врал… И ведь догадывалась, что врал, что позерство все, но так сладко было слушать и верить. Уехал в Лондон, — и не один, — с Марией Волковой. Больно, очень больно.

Ахматова направилась к входной двери: вдруг почтальон принес письмо и засунул его под косяк? Письма не было. Она снова заперла дверь на ключ, расправила плечи и, прямая как шпала, вернулась в комнату. «Зато двадцать шесть достойных стихов, — направила она мысли в другое русло. — Может быть, даже лучших моих стихов. Отныне так и буду относиться к мужчинам, как к вдохновению. Стихи не предадут, не забудут, уехав в Лондон, не влюбятся в другую в Париже, не родят детей от безвестной артистки». Ахматова прикурила сигарету, затянулась и села у окна. «Семь дней любви и вечная разлука», — родилась в ее голове строчка.

1918 год стал поворотным в судьбе России и в судьбе Анны Ахматовой. После революции она решается оставить сына Лёвушку свекрови и переехать к своей школьной подруге Валерии Срезневской. Багаж у нее небольшой: несколько платьев и рисунки Модильяни, которые она любовно развешивает по стенам комнаты. Её брак с Гумилевым развалился, и пытаться его склеить или закрывать на всё глаза, — как она и делала последние годы, — ей надоело, уже не имело смысла. Свой брак они легкомысленно превратили в театр. У Гумилева была роль покорителя, рыцаря-романтика, конквистадора, у нее — роль непокоримой, роковой женщины-змеи, ускользающей из любых рук и оставляющей незаживающие раны от укусов. Взаимная независимость, признавать которую они по юности и по глупой современной моде поклялись друг другу, очень больно хлестнула Анну. Она оставляла этим договором окошко для себя, но всерьез не предполагала, что Николай может так открыто изменять ей, — ей, Анне, которой он добивался семь лет и из-за которой несколько раз пытался покончить с собой.

В двери звякнул ключ, щелкнул замок. Это вернулась Валерия. Шаркнули туфли, стукнули друг о друга бутылки. «Молоко!» — подумала Ахматова.

— Анечка, ты уже проснулась! — Валерия вошла в комнату. Ахматова так же сидела с сигаретой у окна, только в другой руке у нее уже был карандаш, которым она время от времени писала в альбоме.

— С продуктами с каждым днем всё хуже и хуже. Скоро совсем невозможно будет что-то достать. Мандельштамы обещали дать на следующей неделе пол-литра сгущенки, которую им передадут из деревни. Купила хлеба, — даже горяченький еще! — и две бутылки молока. Ой, Анечка, ты бы знала: меня чуть не растерзали из-за этих двух бутылок! Кричат: «Одну бутылку в одни руки!» — а я им: «Это для Ахматовой!» Честное слово, озверели люди!

— Валя, не надо было, зачем ты!

— Аня, добрая ты душа, что значит, не надо? Надо! Пойдем на кухню, — расскажу кое-что!

Ахматова закрыла альбом, встала с табуретки, затянулась последний раз и прошла за Валерией на кухню. Та достала из авоськи хлеб и молоко, потом порезала хлеб и поставила молоко на огонь.

— Валя, ну не тяни, — Ахматова отщипнула кусочек хлеба и положила в рот. — Говори: встретила кого или обо мне слухи услышала?

— Пока постоишь два часа в очереди, чего только не услышишь! Про Есенина говорили: спился совсем, видели его оборванного, пьяного уже с утра, денег у прохожих просил.

Ахматова скривилась.

— Никогда его не любила. И кто его стихи читает, — не понимаю! Думаю, он из тех поэтов, которые в определенное время бывают необходимы обществу. Потом забудут. Ты мне лучше скажи: про Борю слухи есть?