Сергей Яковлев - Советник на зиму

Что говорить, от старого чудака можно было всего ждать. Поэтому народ слушал знающих людей и мотал на ус.

Жиденько где-то проклюнулось даже, что деньги успел перехватить Низговоров, которому Потап Степанович будто бы слепо доверял до самого конца, намереваясь вынести ему оправдательный вердикт, — но где проросло, там и завяло. Низговоров к тому времени был настолько скомпрометирован, что лишнее обвинение не добавляло к его образу новой краски.

Но не будем забегать вперед.

Второй перерыв Низговоров поневоле провел там же, где первый, и услышал еще один разговор — на этот раз между Асмолевским и Павлычем.

— Кто внесет подарок? — отрывисто спрашивал Асмолевский.

— Рябой.

— Не поверит. Лучше, чтобы кто-нибудь из своих. Поручите Гадиной.

— Они поссорились.

— Тогда — Щупатому! Он знаком с Турмагомедовым. Пускай скажет, что подарок от него.

После перерыва Потап Степанович вернулся в зал в одиночестве и выглядел разбитым как никогда. Взоры всех были обращены к нему. Самые толковые тотчас отвернулись — кто кипя негодованием, кто более или менее равнодушно; Дима даже зевнул от предсказуемости и скуки жизни. Асмолевский выразил на лице презрение.

Павлыч склонился к заметно огорченному Негробову, шепнул:

— Денежки — тю-тю! Он с братками сговорился. Через ваши головы. — И моргнул в сторону соседа справа, равнодушно лузгавшего семечки.

Козлов не показывался. Маргарита Разумовна вошла с опозданием; судя по зеленоватому лицу и бледным губам, ей только что было плохо. И почему-то пустовало место Щупатого.

Кое-как одолев подъем на сцену и добравшись до председательского стула, Потап Степанович, едва справляясь с дыханием, вымолвил:

— Такие дела. Никто ничего не боится. А стыда не осталось.

И тут же, ни к кому не обращаясь, но глядя почему-то на Нину Мордуховну, гневно вопросил:

— Что, свобода обязательно связана с бесстыдством? Может, она нужна только тем, кто убивает и грабит? Кому нравится не мыться и ходить под себя в штаны, чтобы люди от них шарахались? Мне такая свобода не нужна. Я и без нее был свободным. И более того.

После этого даже те, кто ничего не понял, все поняли.

— Мы здесь собрались на суд, — холодно напомнил Асмолевский.

— Суд? Нам всем уже вынесен приговор… Ладно, дадим слово подсудимому, — сказал старик.

Низговоров вышел на сцену, впервые повернулся к залу лицом — и многие с удивлением приметили его крайнюю бледность и лихорадочно блестевшие глаза. Было видно, что он сильно болен и едва держится на ногах.

— Мы, художники, не сразу позволяем себе стать такими, — начал он. — Сначала мы долго и упорно доказываем, что умеем любить эту жизнь, любить всех вас, людей, удерживать ваше внимание. Это уже потом мы требуем, чтобы вы следили за нами ради нас самих, наших беспорядочных и, возможно, тупиковых исканий…

Здесь возникла заминка: словно Низговоров забыл, что должно следовать дальше. В зале послышались смешки.

— Простите, — сказал Низговоров. — Эту речь я готовил для своей персональной выставки.

Раздался хохот.

— Что этот придурок вообще строит из себя? — негодующе проворчал Негробов. — Кто ему сказал, что он художник?

— Он художник, — твердо возразила Нина Мордуховна. — Махровый авангардист. Безумно талантливый. Но это лишь усугубляет его вину.

Низговоров живо повернулся к ней. На его бледном лбу заблестела испарина. Сегодня утром его везли сюда на трамвае, сказал он. Он глядел в окно: вроде бы весна, но по-прежнему холодно. Все залито холодным солнцем и мертво. А потом он шел по коридору администрации и встретил сразу трех или четырех человек в одинаковых зеленых костюмах, какой сейчас на Асмолевском. Наверное, они вошли в моду и продаются в «Абнаве». А спустя время невольно подслушал один разговор… И многое понял. Нина Мордуховна, может быть, единственная, кто знает правду; отчего же она не договаривает? Почему не говорит, что он отвечает за все? Ведь это он написал такую жизнь. Придумал всех их, сидящих в этом зале. Как Господь Бог, воплотил в них свои фантазии. Вина Низговорова именно в том, что он художник. С одной стороны, художники — это те, кто еще связывают, должны бы связывать распадающийся мир: управляющих и управляемых, богатых и бедных, обидчиков и обиженных, все касты и сословия, вообще людей. Не будь художников, каждый бы человек ушел в себя, перестал понимать других, забыл о ближних. С другой — от них-то, художников, и идет разрушение, они-то и вопят громче всех об избранности, о праве на отдельное существование и недоступные простым смертным радости… С одной стороны, нет никого свободнее художника: он и террорист, и извращенец, все сразу, что только ни есть в жизни, дурное и хорошее; таков уж его удел — все пробовать, всем упиваться. С другой — он связан по рукам и ногам как никто, как, может быть, один лишь Господь; что бы ни случилось в жизни, он за все в ответе…