Вильям Козлов - Дети ада

— Ну не скажи, Дуня, мой зять важная шишка... Не знаю, как по теперешнему, а раньше это было близко около царя.

— Помню, как в сельпо селедку привезли, так все пьяницы бегали туда одним запахом закусывать, а твоего-то Митьку пьяного домой за ноги волочили — носом, что плугом, борозду на дороге пропахал.

— Провожают всех: хорошего человека, чтобы не обиделся, вора, чтобы не украл.

— Акулина-кунка? Эта, что хочешь, украдет! Помню, у моего деда кальсоны с забора украла, ее поймали, так она к иконе святой в угол — и бух на коленки: «Хочешь, Христа поцелую? Бог-свят, безгрешна я, люди добрые! И че на меня наговаривають?»

— Она еще во сне разговаривает... Тимоха-Кривой потому и женился на ей, говорит, такая мне и надобна, коли изменит, так сама ночью во сне и покается...

— Сам-то твой Тимоха-Кривой тоже хорош... В прошлом году, аферист этакий, ухитрился районному заготовителю клюкву прямо на болоте продать!..

Старушки отодвигают чашки, блюдца, стряхивают в горсти крошки с длинных юбок, благодарят бабушку Ефимью за чай с сахаром, а меня — за внимание и уважение к ним, старым. У порога Федулиха — круглолицая, рыхлая, как копна, крестится на икону и говорит:

— Говаривала моя покойная матушка: «Ох, мы помрем, а вы доживете: дороги будут прямые, чугунки льняные, глаза лубяные...» Прости мя, господи! Заходи, Ефимья, я к завтрему пирог с черникой испеку.

Он когда-то был агрономом, потому и прозвали Клевером Тимофеевичем. Невысокий, губастый, некогда густые рыжеватые кудри поредели и теперь сквозь них явственно просвечивала розоватая плешь. Морщины, будто весенние ручейки, разбежались со лба к вискам и глазам, поблекшим, выцветшим. Голос был тонкий, высокий. Особенно примечателен нос: широкий, огромный, чуть отвисающий книзу. Какой-то шутник заметил, что если Клевер Тимофеевич станет в проходе купейного вагона, то мимо него не пройдешь, не задев за нос...

Когда его избрали секретарем партбюро на заводе, он очень расстроился. По натуре Клевер Тимофеевич был добрым человеком, а на партбюро приходилось разбирать личные дела, выносить взыскания. Всякий раз перед партийным бюро он ходил по цехам хмурый и неразговорчивый, все уже знали: будет разбираться чье-то персональное дело.

Зато сразу после бюро Клевер Тимофеевич не ходил, а летал по цехам, просветленный, особенно внимателен был к тем, кому выговор влепили. Он трогал себя за могучий нос, улыбался и тонким голосом говорил:

— Заслужил — получи! Теперь все от тебя, братец, зависит. Будешь хорошо работать, перестанешь пить, дома скандалы устраивать, мы с тебя выговорок-то и снимем! Думаешь, это только тебе одному влепили строгача? Нет, брат, это всем нам, членам партбюро, выговор! И таскать его на своих плечах нам нет никакой радости. Ты уж будь добр, помоги нам от такой тяжести избавиться?..

И провинившемуся становилось легче: он знал, что добряк Клевер Тимофеевич и вправду переживает.

Их было двое в купе. Осенний дождик затуманил окно, за которым уныло отсчитывали километры мокрые серые телеграфные столбы. На проводах поблескивали капли. Один был по натуре живой, жизнерадостный, общительный, второй — мрачноватый, молчаливый, он безучастно смотрел в обсыпанное размазанными ветром каплями грязное окно и больше помалкивал. Иногда он морщил лоб, тер средним пальцем переносицу, страдальчески кривился, будто у него схватывал зуб.

Второй пассажир ничего не замечал, он уже битый час толковал про новый деревообделочный станок собственной конструкции. Этот станок обрабатывал древесину чище и производительнее, чем все другие станки подобного типа. Энтузиаст деревообделочной промышленности сыпал цифрами, фактами, примерами. Его ничуть не смущало, что сосед никак не реагировал и уныло смотрел в окно. Достав с верхней полки пухлый потрепанный портфель, говорливый извлек оттуда несколько деревянных, будто отполированных, дощечек и разложил на столике с белой накидкой.

— Вот образцы, — с воодушевлением показывал он. — Посмотрите, какая чистота обработки! Можно подумать, что их специально отполировали... А вот образец с обычного станка... — и он совал под нос хмурому пассажиру шершавую дощечку. — Слепому ясно, что мои образцы гораздо качественнее.

Мрачный пассажир вертел в руках дощечки, но, видно, думал о другом.

Когда его веселый сосед выговорился и умолк, второй, постукивая дощечками одна о другую в такт перестуку колес, рассказал свою историю.