Дмитрий Зорин - Сказка и быль

В будущем в своей педагогической практике я если и организовывал такие занятия, то проводил их в продуктивное время и индивидуально. Для педагогов-реформаторов не секрет, что лучший результат достигается индивидуальной работой с учащимися во время урока. Это даёт хороший эффект, хоть и требует специальной подготовки. С другими предметами дело обстояло лучше, а с гуманитарными вообще хорошо. Так я с помощью учителя по математике, которая вытянула меня на тройку по алгебре и тригонометрии, завершил свой восьмилетний курс обучения.

Передо мной встала задача, как жить дальше, и решать я ею должен был сам. Мне шёл восемнадцатый год, приближалось совершеннолетие — возраст полной гражданской самостоятельности и ответственности. Стыдно было жить за счёт мамы и бабушки. Я принял решение идти работать, только ещё не определился, куда и в качестве кого. Большое число моих сверстников поступало так же, и в то время это было оправданно. У многих в семьях не было мужчин и надо было помогать родным, пережить это трудное время. Кто хотел учиться дальше, делал это через систему вечернего и заочного образования. Многие после школы шли в техникумы. Меньшая часть могла позволить себе продолжение очного образования в высшей школе. Каждому предстояло сделать свой выбор, который во многом определял судьбу каждого из нас.

В это время в нашей семье наметились радикальные перемены. Моя мама по просьбе одного пожилого человека, пережившего сталинские репрессии и впоследствии реабилитированного и выпущенного на свободу, с которым ею познакомили дальние родственники, оказывала медицинскую помощь его товарищу по несчастью — врач назначил ему инъекции. Этот товарищ находился с ним в лагере на Колыме, где отбывал свой срок по приговору суда по ст.58 УК СССР. После освобождения он приехал в Красноярск, так как имел ограничения по месту проживания, и с помощью товарища и его друзей устроился на работу. Жить его тоже временно пристроили. В процессе общения между мамой и Григорием Михайловичем, так его нам представила мама в один из его визитов к нам домой, у них возникли дружеские отношения. Напротив нас по коридору проживала мамина подруга. Мы общались семьями часто и семейные торжества, какие-то события, праздники отмечали вместе. Как-то с братом, я уж не помню повода, мы зашли к соседям и увидели застолье с участием мамы и Григория Михайловича. Он сидел, полуобняв маму, и выражение их лиц говорило о многом. Наше неожиданное появление вызвало реакцию, похожую на некоторую растерянность, но они быстро оправились и приняли независимый вид. Мы с братом, ошарашенные, вышли и долго не могли прийти в себя, так поразило нас увиденное. В общем-то, ничего трагического не произошло. Мама с двадцати четырёх лет осталась одна, без мужчины, посвятив свою жизнь детям, стараясь выполнить наказы мужа с фронта. Ей уже было тридцать семь, а она не имела личной жизни, что было противоестественно. Она долго надеялась на возвращение мужа, была верна ему, мужественно ждала его. Годы шли, молодость прошла безвозвратно, приближался порог бабьего века, и нет ничего противоестественного в том, что доброе отношение и внимание одинокого мужчины, проявленные по отношению к ней, вызвали адекватную реакцию одинокой женщины.

Дети всегда эгоистичны, тем более в подростковом возрасте, когда они ещё не готовы глубоко осмысливать проблемы и часто бывают неоправданно категоричны. Что-то аналогичное происходило у нас с братом. Обстановка верности памяти погибшему на войне отцу, в которой мы воспитывались и жили, накладывала в нашем понимании своеобразное табу на любые поступки, нарушавшие верность этой памяти. То, чему мы с братом случайно стали свидетелями, было расценено нами, как нарушение верности памяти отца. Так возникла впервые конфликтная ситуация, вызванная молчаливым протестом детей по отношению к горячо любимой ими матери. Ситуация осложнялась неожиданно проявившейся неодобрительной реакцией нашей бабушки на отношения мамы с Григорием Михайловичем. Эта мучительная для всех нас обстановка была разрешена с помощью наших дальних родственников, с которыми Григорий Михайлович находился в приятельских отношениях.

Однажды мама сказала нам, что ожидает гостей, и попросила всех быть дома. Вместе с родственниками пришёл Григорий Михайлович со своим другом по несчастью, которого я представил выше. Все сели за стол, бабушка подала чай, и человек, которого мы все уважали, попросил внимания. Он нарисовал картину, персонажами которой были наша мама и Григорий Михайлович: два хороших человека, лишившихся в войну любимых и близких людей, случайно встретились и как-то сблизились. Далее он говорил много хорошего о нашей маме и своём друге, об их порядочности, моральной чистоте и верности памяти утраченных близких, о тяжести переживаемого нами времени, о праве на личную жизнь, о том, что жизнь пролетает мгновенно и много ещё чего умного, проникновенного и доброго. Завершил он своё выступление призывом ко всем присутствующим, если мы любим и уважаем представленных им лиц, одобрить и поддержать их намерение соединиться и жить вместе одной семьёй. Меня этот монолог потряс, хотя мой брат и бабушка отнеслись к нему спокойно, может быть, они уже свыклись с неизбежностью происходящего. Намерения мамы и Григория Михайловича горячо поддержали наши родственники, выразив уверенность, что он осчастливит маму и облагоденствует нас. Я слишком любил свою маму, чтобы мешать ею счастью, и поступил так же, как мой брат и бабушка, — не стал возражать. Нам с братом было не просто так поступить потому, что мы считали это предательством памяти отца. Внутренне я разрывался между любовью к матери и к отцу и не находил покоя. Я для себя решил, что никому не позволю посягнуть на место отца в моем сердце, и готовился к сопротивлению, если такую попытку сделает Григорий Михайлович. Это был человек лет сорока с глубокой залысиной, интеллигент, несмотря на рабочую профессию. Он работал фрезеровщиком на предприятии п./я 124. Официально предприятие называли телевизорным заводом. Фактически это было одно из новых оборонных предприятий, находящееся в процессе поэтапного запуска.