Александр Семенов - Вольные кони

– Все глаза проглядела, пока дождалась. Уж счет годам потеряла, думала, помру, с тобой не попрощавшись. Перестала и Бога загадывать – токмо гневить понапрасну. Да не стой ты, разболокайся, скинь с плеча сидор-то свой, с каким ушел с таким и вернулся. Наши на вечерку пошли, у Маркеловых гулеванят, скоро вернутся. Вот им радость будет! Иззяб, поди, весь, пока добирался. Штука ли – такая дорога. Ты и не узнаешь сестру свою, Клавдию, разматренило ее, такая завидная дева стала. Мальчонка ее на кухне, Степка, не видал, что ли? Так куда же он делся? Степка, – зовет она хриплым шепотом.

Степка не отзывается. Сжавшись в комок, затаив дыхание, пытается осознать – что же это такое в его доме происходит? Бабка, не дождавшись ответа, продолжает:

– Без тебя Клавдию замуж выдала. От женихов отбоя не было. Пашку Кирсанова выбрала, помнишь, нет ли? Он мужик не душевредный, баламут только маленько. Лобызало. Как горькой выпьет, шамберит по избе, пока всех не облобызает – не успокоится. Ты на него подействуй, пусть подберет вожжи-то. Слишком уж шебутной. Да что это я все о нем да о нем? Эвон мне счастье какое привалило: сынок вернулся! Степка, непоседа, вскипяти чай, пока родители не пришли, – напевно говорит она, закашливается и неуверенно заканчивает: – Дядька твой родный с войны вернулся.

По спине ползет противный холодок. Степка отталкивается ногами от пола, вместе с табуретом медленно отодвигается в дальний угол. И замирает там. Дошло, наконец, что бабка встретила своего старшего сына, на которого получила похоронку еще в начале войны. Своего дядьку Степка только на фотокарточке и видел. Очень хочется услышать себя, но онемевшие губы силится вытолкнуть слово и не могут. Он лишь испуганно сипит. В доме раздается потусторонний голос бабки и кажется, что за перегородкой кто-то поддерживает с ней разговор.

– Как поуходили все на фронт, так наш дом и остался недостроенным, на венчике закончился. Доделывали, когда Клавдия уж замуж вышла. Победовали, не приведи господь. День в колхозе ломаешься, ночью варежки, носки вяжешь. Все вам, на фронт, отсылали. Сил нет подняться, а то бы показала, на сколько займов подписалась. Бумаг полсундука. Подписывалась, куда денешься. Я всегда сознательной была, с самой коммуны.

Всему верила, что скажут, то и сделаю. А как стали похоронки приходить, помутилась голова. В сельсовет вызывали, сообщали, что поубивали вас, можно на работу выходить, а не верю. Роблю и роблю. Настя твоя уж как голосила, убивалась, – бабка помолчала, припоминая, что было дальше и завела страшным голосом:

– Ненаглядный ты мой, на кого ты меня спокинул, да не спросясь ушел от меня на веки вечные. Да ничего тебе больше не надо, сокол мой…

Степка сполз на пол, намереваясь сбежать из дома, но ноги приросли к полу. Так страшно ему еще в жизни не было.

– Ты Настью не вини, что не дождалась. Досыта нахлебалась без мужика да с малым дитем на руках. Из нас, старых, какие помощники, помогли чем могли, да разве бабьему сердце такая помощь нужна? Далеко после войны уже сошлась она с Митькой пахоруким. Ты с ним вместе на войну уходил, должен помнить. Только Митька там одну руку потерял, а ты весь затерялся. Он долго и шибко хворал, пока не наладили. Не серчай, что Настя за него пошла, она взаправду долго по тебе убивалась. Сынок твой вырос, дай Бог каждому такого. Однако вровень с тобой стал. А ведь совсем залепеньчик был, когда ты ушел. Теперь вроде догнал тебя. И ростом, и годами. Что-то запуталась я совсем, как так получается, ничо не пойму, – голос у нее упал, она сухо шептала, а о чем – было не разобрать.

Ни жив-ни мертв сидит Степка в холодном углу, твердит себе, что так не бывает.

– Пошто так долго до дома добирался? – тяжело вздыхает бабка. Совсем мать не жалеешь. Померла бы, потом всю жизнь каялся да винился. Да не молчи ты, не молчи! Там, что ли, голос оставил, – осерчала она. – Невеселый какой, а ране ни одна вечорка без тебя, песельника, не обходилась. Под гармошку как ловко выводил:

Бабка Аксинья пропела частушку из последних сил, пытаясь развеселить сына. Степке стало жалко ее до слез. И он решил, что, наверное, она сошла с ума. Широко раскрытыми глазами смотрел он на беленную перегородку, а подойти, глянуть в щелочку боялся. Легче ночью на кладбище сходить. Боязнь брала и оттого, что голос у нее стал прежний, какой был до болезни, вот только спеть не получалось. Пропев частушку, бабка, видать, совсем ослабела, затихла и не скоро заговорила вновь: