Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

– Понял? – хлопнул меня по плечу Влад.

– Что?

– За тебя, страдалец! Суши сухари!

– Только не зазнавайся! – предостерег Краскин.

«…В Ташкенте завершился Седьмой съезд писателей Азии и Африки, в котором принял участие член Политбюро ЦК КПСС Шараф Рашидов, ко всему прочему еще и плодовитый литератор, хотя по поводу авторства его книг высказываются сомнения. После окончания грандиозного банкета для развоза перепившихся писателей по отелям был отмобилизован весь городской парк машин «Скорой помощи»…»

Утром, когда я умывался, в форточку влетел воробей и долго, жалобно чирикая, метался по номеру: шарахнулся о люстру, юркнул за диван, снова встал на крыло, потом ударился с маху о стекло, упал на подоконник, пополз, как раненый, вороша крыльями, и все-таки упорхнул, сообразив, что выход там же, где и вход. Как это похоже на нашу жизнь, черт возьми, как похоже!

Когда я возвращался с завтрака, Ефросинья Михайловна протянула мне трубку общественного телефона:

– Егорушка, тебя!

Звонил Гарик. С колесами все в порядке, его земляк так завулканизировал камеры, что они теперь стали как новенькие. Гвоздь оказался старинный, с квадратной шляпкой. Ханер-папа очень обрадовался, он, оказывается, всякие там древности собирает.

– Когда приедешь? – строго спросил я.

– Прости, Егор-джан, я отпуск за свой счет взял. Начальнику сказал, ты не возражаешь. Очень надо в Степанакерт…

– А чего ж ты вчера не предупредил, деловой?

– Извини, забыл… Знаешь, сколько всего надо родне накупить. Мне целый список в телеграмме прислали, им арев! Мечусь туда-сюда, как обгорелый…

– И когда же тебя теперь ждать?

– После свадьбы…

Я обозвал Гарика бараном и повесил трубку. Больше мы с ним никогда не виделись. Чертыхаясь, я выскочил из будки и едва не сшиб с ног сердито сопевшего Омирова: после завтрака он обыкновенно занимался телефонным охмурением, а я незаконно занял его место. Великий слепец проживет еще лет десять и скоропостижно умрет здесь же, в Переделкино. Поклонница, приехавшая его навестить, будет клясться милиционеру, что у них ничего такого не было, а просто он читал новые стихи и вдруг, прохрипев: «Горим!» – пал на подушку замертво. Так оно или нет, но поэт предсказал свой конец в стихах:

Выйдя из кабинки, я спросил Ефросинью Михайловну, не собирается ли кто из писателей-автомобилистов в Москву? Она покачала головой: десять минут назад Майнер ходил-спрашивал, нет ли попутчиков, и уехал один-одинешенек. День начинался неудачно.

– Говорят, про тебя вчера по радио рассказывали? – спросила вдогонку «доярка».

– Ну, не совсем про меня…

– Вот и ладно. Ты только, Егорушка, с Золотуевым не пей! Он сам дурной и тебя с толку сбивает… Ты лучше с девушками. Полезнее!

– Не буду, Ефросинья Михайловна.

Десятичасовую электричку, на которую я, наспех одевшись, мчался сломя голову, отменили, следующую пришлось ждать сорок минут. Я бродил по платформе, греясь на случайном октябрьском солнышке, и думал сразу обо всем, что произошло со мной в последние дни. Каким боком мне выйдет вчерашнее голосование? С одной стороны, я ослушался, не выполнил приказ. С другой стороны, угадал, так сказать, вектор событий. Наверху явно передумали карать Ковригина. Почему? Что стряслось? Вон ведь как они заволновались. По двести граммов коньяка на нос Шуваев никогда еще на моей памяти не заказывал. Дай бог в суете и про меня позабудут. А если не забудут? Тогда точно отовсюду погонят, кислород перекроют, а то еще и посадят. Интересно, Нинка будет мне передачи носить? В глубине души я понимал: никто меня никуда не посадит, но мне хотелось так думать, как в детстве хотелось заболеть, чтобы отомстить родителям, которые в очередной раз отказались взять домой с помойки ничейную собаку.

С Ниной я уже пять дней не разговаривал, и в душе от этого возникла какая-то тянущая пустота. Жены обладают удивительным свойством: они раздражают своим наличием и удручают отсутствием. Видимо, прочность брака зависит от того, какое из этих двух чувств берет верх. Да и по Алене я соскучился. Дети – неизлечимое осложнение от болезни по имени «Любовь». И о Лете я тоже не мог не думать. Зачем, уезжая, она спросила, долго ли еще я пробуду в Переделкино? Она же влюблена в этого малахольного каскадера. Но кто их разберет, актрис, испорченных системой Станиславского?!