Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

– Директором.

– Может, ректором?

– Во-во, клянусь солнцем матери, главным ректором работает…

Мы развернулись на пустой улице Герцена и через коротенький переулок подъехали к редакции. Возле посольства, сбоку от раскопа, стоял мощный тягач с широкой низкой платформой, с которой по железным сходням сползал на землю асфальтовый каток, похожий на огромный утюг. Один рабочий сидел за рулем «утюга» и озирался. Второй размахивал руками и орал страшным матом: «Правей, пожалуйста, бери, товарищ, правей!» Соскучившийся по новым впечатлениям, посольский постовой с интересом наблюдал за шумной разгрузкой. Дверь в редакцию оказалась заперта изнутри, я долго стучал, пока мне не открыл смущенный Макетсон.

– Я думал, вы утром авторские завезете… – смутился он.

– Сегодня рано подписались.

– А-а…

Мы занесли в залу оставшиеся газеты. Гарик бросился к телефону. Я огляделся: ответсек соорудил себе из двух кресел ложе, застелив старой портьерой, и, видимо, уже укладывался спать. На краю тумбы стоял приемник «VEF».

– Вы уже слышали? – таинственно спросил он.

– Что именно?

– Андропов вышел из комы, – сообщил Макетсон, кивнув на транзистор.

– Неужели? А чего вы в редакции ночуете?

– Я ушел от Гали. Вы же знаете.

– А Маша?

– Мама вернулась из профилактория. Уже обследовали. Теперь это быстро. Георгий Михайлович, как вы думаете, зачем меня туда вызывают? Всю голову сломал.

– Может, для отчета о проделанной работе?

– Шутите? – Он посмотрел на меня с тоской.

– Ну почему же?

– Гоните сюда ваш талон и двенадцать рублей шестьдесят четыре копейки. Завтра, пока будете с Ковргиным разбираться, Гарик за заказами слетает.

– А что так дорого? – поинтересовался я, отдавая деньги.

– Обещали сверх списка печень трески и двести граммов чавычи. Балуют.

– Есть за что.

Зайдя в кабинет, я посмотрел на часы: до одиннадцати оставалось пять минут. В окне было темно и пусто. Ни ноги! После нескольких долгих гудков Лета сняла трубку.

– Привет, – сказала она печально.

– Как бабушка?

– Лучше. Скоро выпишут.

– А что такой голос грустный?

– Нет настроения.

– Еще что-нибудь случилось?

– Я заявление по собственному написала. Игорь отказался. Будет судиться. Вот дурачок…

– А завтра?

– Завтра как договаривались. После семи.

– Я в старом корпусе. У меня тридцать седьмой номер.

– Найду. Мы там как-то у Катьки Марковой гуляли. Закуска за тобой. Я после халтуры страшно жрать хочу.

– Не волнуйся!

Макетсон лежал в креслах, накрывшись плащом, и при свете настольной лампы читал «Иосифа и его братьев».

– Спокойной ночи! – попрощался я.

– До завтра! Вам не кажется, что Томас Манн многословен?

– Об этом лучше с Торможенко поговорите. Я не стилист.

Тягач с платформой уехал, оставив возле посольства могучий каток, застывший у раскопа, словно подбитый танк перед бруствером. Когда мы через улицу Воровского выезжали на площадь Восстания, я увидел Золотуева. Он стоял неподалеку от Дома литераторов, обняв тротуарную липу. Как он тут оказался, гадать бессмысленно: перемещение пьяных в пространстве и времени – одна из самых темных тайн природы. Понимая, что Влада заберет в вытрезвитель первый же наряд милиции, я велел Гарику остановиться. Мы дотащили бесчувственного поэта до машины и запихнули на заднее сиденье.

– Не обрыгает чехлы? – засомневался шофер.

– Может.

– Вай ара, у нас так не пьют!

– У вас климат другой, – не очень убедительно возразил я.

Через пять минут мы уже мчались мимо Триумфальной арки, похожей на ворота от снесенной крепости.

– Куда мы едем? – на полпути очнулся Золотуев.

– В Переделкино.

– Правильно!

А прошлогодняя история с Золотуевым закончилась феерически.

Поняв, что случилось, Влад схватился за сердце и потребовал водки. Его отчаяние понять можно. Ситуация чудовищная: секретарь партбюро поэтов надевает пальто заведующего отделом культуры горкома партии и уходит, не заметив подмены. Объяснить это творческой рассеянностью невозможно: украл или надрался. Но и Клинский спохватился лишь утром, видно, крепко погуляв на дне рождения Переслегина, о запоях которого ходили легенды. Однажды на грандиозном поэтическом вечере в Софии, после ночи, насыщенной стихами и коньяком «Плиска», он потерял равновесие и рухнул на четвереньки возле микрофона, уткнувшись лицом в сцену. Набитый зрителями зал академического театра ахнул. Но поэт встал, расправился и отчетливо произнес: «Я в грудь тебя целую, святая Болгарская земля!» Местный партийный лидер Тодор Живков, почтивший мероприятие присутствием, прослезился и наградил поэта орденом «Кирилла и Мефодия».