Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

– Жора, я погиб. Бумагу и карандаш, скорее! – прохрипел он.

Я принес. Золотуев агонизирующей рукой нацарапал несколько цифр – чей-то номер телефона – и выронил трубку. Из крошечных отверстий наушника доносился маленький, далекий, но пронзительный женский голос, крывший бедного Влада такими словами, после которых невозможен даже совместный проезд в метро, не говоря уж о дальнейшем брачном общежитии.

– Ну? – спросил я, кладя ругающуюся трубку на рычажки.

– Это пальто Клинского. Он приезжал на день рождения к Переслегину.

– Ого!

– Да, я как-то пил с Переслегиным. Это очень опасно.

– Направление, говоришь, к проктологу? – ухмыльнулся я. – Очень кстати! А когда звонили от Клинского?

– Полчаса назад. Он ждет. Это конец!

– Набирай номер!

– Сейчас. Погоди! Надо еще выпить, – прошептал Влад и закрыл лицо руками.

…Свернув с Садового кольца на Цветной бульвар, мы проехали темный Центральный рынок и сияющий огням Старый цирк. На фронтоне гарцевали неоновые кони, перед входом патлатые парни спекулировали дефицитными билетами.

– Мы вчера с Марго сюда ходили, – гордо сообщил Гарик.

– На рынок?

– В цирк.

– Сколько переплатил за билеты?

– Егор-джан, клянусь, нисколько. В кассе купил. За два рубля.

– Врешь! В кассе билетов никогда не бывает. Только у барыг.

– А у Марго книжка есть, красная такая. Показываешь – и покупаешь.

– По брони, что ли? – удивился я. – Надо же… Откуда?

– Папа дал.

– И кто же у нее папа?

– Большой человек. На черной «Волге» возят.

– Интересно. Ну, и как тебе цирк?

– Вай-ай! Тигры чуть укротителя не сожрали, еле успел из клетки убежать. Кнут потерял. Там иностранцев полно было. Мне один итальянец сказал, что у них недавно укротителя совсем съели, клянусь…

– Итальянец по-русски говорил или по-армянски?

– Зачем по-армянски? Марго переводила.

– Она у тебя итальянский знает?

– Очень умная у меня ншанцс!

– Кто?

– Невеста.

«Ншанцс», – подумал я, звучит как «шанс». – Повезло моему непутевому водителю!»

Мы развернулись на Трубной площади и, миновав Дом политпросвещения, подрулили к издательству «Литературная газета». Оно было построено, кажется, в конце двадцатых и напоминало большие серые кубики, поставленные друг на друга. У входа, под козырьком, Гарика ждала тощая экспедиторша, одетая стильно и дорого: кожаная мини-юбка, лаковые сапоги на платформе и джинсовая куртка-варенка – последний писк моды. Я впервые рассмотрел Марго: хорошие русые волосы, лицо худое, мило-заурядное, но озаренное какой-то изнурительной нежностью. Большие глаза жадно блестели из-под светлой челки, губы заранее вытянулись для поцелуя. Шофер, забыв запереть машину, бросился к ней, а она с визгом повисла у него шее, поджав ноги.

Я махнул пропуском перед носом старого вохровца в черной шинели.

– Срам! – буркнул он, кивнув на люто лобзающуюся парочку.

– Любовь, – возразил я.

Поднявшись в тесном лифте на четвертый этаж, где по понедельникам «Столичному писателю» выделялась комнатка для «свежей головы», я открыл дверь и в сизом табачном дыму едва различил Торможенко. Он сидел в кресле, по-американски задрав ноги на стол, и вещал в телефонную трубку:

– Нет, старичок, ты не понимаешь одной маленькой вещи: в стихах, согласен, метафора – царица, а в прозе – она как лишний крючок у бабы на лифчике. Понял? Возьми того же Белого…

– Прочитал? – с порога спросил я.

– Прочитал, – ответил Толя, прикрывая пальцами мембрану.

– Нашел что-нибудь?

– Все чисто.

«Не читал, сволочь!» – понял я, выдернул из-под его нечищенных ботинок полосы и пошел к цензору, слыша за спиной:

– Леонов? Я тебя умоляю! У него метафоры – как помидоры из парафина… Олеша? Согласен! Но ведь он так и спекся на «Зависти»… «Три толстяка»? Не смеши! Это «Капитал» для пионеров…

Цензор, а точнее, уполномоченный Главлита, сидел в кабинете без таблички, на двери имелся лишь номер – 407. Поэтому иногда говорили: «Отнеси-ка полосы в 407-ю!» Раньше за нами присматривал цензор Варламов, мрачно-молчаливый, будто бюст над могилой. Но полгода назад появился Валера Чунин, смешливый блондинчик, лет на пять старше меня. Он увлекался сыроедением, и на столе перед ним теснились пластмассовые коробочки с наструганной морковью, репой, капустой и пророщенным горохом. Пил он исключительно талую воду. В 407-й комнате не было ничего примечательного, кроме большого снимка: Валера в обнимку с зубасто улыбающимся Евгением Евтушенко. В шкафу стояли толстые безымянные справочники с загадочными индексами на матерчатых корешках. Полстены занимала политическая карта мира.