Юрий Поляков - Веселая жизнь, или Секс в СССР

В холле я встретил Веню Пазина, он старательно прикнопливал к стенду новые фотографии, сделанные на юбилейных вечерах Ираклия Андроникова и Михаила Танича, автора знаменитой песенки «А у нас во дворе…». Если бы, мне кто-нибудь сказал тогда, что именно обаятельный телевизионный лермонтовед Андроников и накатал роковую «телегу» в ГПУ на своих друзей обэриутов, я бы плюнул лжецу в лицо. О век спасительного неведения, где ты?

– Ну ты зайдешь ко мне или нет? – спросил Пазин, обидчиво морща острый носик.

– Зайду.

– Пошли сейчас!

– Не могу, мне сегодня газету подписывать.

– Зря, таких «нюшек» ты еще не видел.

Отвязавшись от Вени, я, здороваясь со знакомыми литераторами, добрался до гардероба и наконец вдел руки в плащ, расторопно поданный Козловским. Но у самого выхода на мне повис пьяный в хлам Влад Золотуев – бывший секретарь партбюро поэтов. Недавно его стремительно переизбрали за пьяную шутку на собрании. Он съязвил, что ненавидит в поэзии картавость. Сразу несколько заслуженных членов, начинавших литературную жизнь еще в идиш-секции ССП (ее разогнали по делу космополитов), возмутились и просигналили куда следует. Золотуева сразу задвинули. За прилюдный антисемитизм карали строго. На его место срочно выбрали тихую Ашукину, вообще не знавшую, как мне сначала казалось, слова «еврей».

После падения Влад, и прежде считавший водку диетическим продуктом, стал пить так, словно ему поручили осушить подземное озеро алкоголя. Иногда его могучий организм давал сбои, и на поэта накатывали мечты о трезвой жизни, краткие, как лето на Шпицбергене.

– Жора… – Золотуев схватил меня за плечо и зашептал многонедельным перегаром: – Ковригин – совесть русской литературы. Ты продался евреям?

– Никто никому не продавался. – Я попытался высвободиться, но он вцепился в меня, как в последнюю надежду.

– Тебя проклянут потомки!

С большим трудом мне удалось оторвать его пальцы от моего рукава, но едва я сделал это, как он начал заваливаться набок.

– Увезите немедленно! – подскочил Бородинский. – Позор! Сейчас приедет консул Великобритании!

– А что у нас сегодня?

– Кружков читает новые переводы.

– Я переводил Ф-р-роста! – взревел Влад. – А ваш Гришка Кружков…

– Немедленно увезите его! Я вызову милицию…

– Евреи – жалкие интерпретаторы. Они не способны создать новое! – орал Золотуев.

– Какая милиция? Он секретарь партбюро поэтов! – преувеличил я.

– А вот уж и нет! – злорадно возразил осведомленный Семен Аркадьевич. – И вообще, коммунисты так не пьют!

– Пьют! – прорычал Влад. – Пигмей!

– Что-о?! – взвился наш цербер, болезненно воспринимавший любые намеки на свой малый рост, хотя за долгую жизнь мог бы и привыкнуть. – Вызовите наряд!

– Сейчас увезу, сейчас… – успокоил я, озираясь.

– Поехали в Переделкино! – роняя вислые слюни, заплакал Влад. – Там хорошо! Там мой дом…

– Не могу – мне еще газету подписывать.

Упав с партийных вершин, от тоски Влад еще и развелся, а точнее – жена, которую он во хмелю лупил по-черносотенному безжалостно, выставила его из дому и вставила новый замок. Теперь он жил где придется. Иногда в Переделкино, если пустовал номер. Год назад я уже возил его домой, и закончилось это феерической историей. Вы не поверите, но с пьяных глаз Влад перепутал…

Вдруг я увидел моего поэта-сверстника Женю Юхина. Светясь лирическим простодушием, он шел в гардероб, крутя на пальце номерок, будто пропуск в рай.

– Женя! – позвал я. – Ты куда?

– А что? – осторожно ответил он, подозревая в моем вопросе намек на его общеизвестный роман с немолодой литературной львицей, которая ввела юношу в русскую словесность, фигурально выражаясь, за руку.

– Будь другом, подержи Влада! Я в туалет сбегаю. Мне его еще везти в Переделкино.

– Ладно, только быстрей… – доверчиво согласился Женя.

Передав Юхину Золотуева, шатающегося, как стрелка метронома, я метнулся направо и дальше – вниз к туалету. Надо знать Дом литераторов: в подвальном этаже располагались не только сортир, но еще нижний буфет и бильярдная, причем, пройдя насквозь, можно было по специальному тоннелю попасть в Дом Ростовых, где обитало правление СП СССР, или, как его еще называли, Большой союз. Там сидел сам Марков – классик соцреализма, Герой Социалистического Труда, член Верховного Совета СССР и ЦК КПСС. Мягкий и отзывчивый, Георгий Мокеевич еще не ведал, что с ним случится через три года. Выступая на открытии 7-го съезда писателей пред очами всего Политбюро во главе с Горбачевым, он от чувства ответственности прямо на трибуне впадет в предобморочный ступор, огорчит начальство, будет в тот же день сдан на пенсию и окончит дни в безвестности.