Бьянка Мараис - Пой, даже если не знаешь слов

Номса – одна из старших учениц, она стоит в последнем ряду, слишком серьезная для четырнадцатилетней девочки. Ее лицо чуть в тени, и черты трудно различить. Я помещаю фотографию в центр стола, прислонив ее к стакану.

Потом я добавляю на алтарь письмо, написанное Номсой за месяц до марша. Письмо все еще в затертом конверте. Мне не нужно доставать его – я и так помню каждое слово. Видеть скачущий почерк Номсы всегда потрясение. Все равно что случайно заметить, как она переходит многолюдную улицу, и сердце у меня начинает биться быстрее. Еще я добавляю рисунок в рамке, на котором Робин изобразила меня и Номсу, – подарок девочки мне на день рождения – и тряпичную куклу, с которой Номса играла, когда была совсем маленькой.

– Что еще принести? – спрашивает Робин.

– Мне кажется, больше ничего не надо. Достаточно.

– Нет, подожди. Мама любила яблоки. – С этими словами Робин бежит на кухню и выбирает яблоко из корзины с фруктами. – Вот, – говорит она, возвращаясь, – ей понравится.

Когда Робин кладет яблоко на алтарь, попугай тут же пикирует со своего насеста и принимается клевать яблоко. “Птичке ням. Птичке ням-ням”.

Робин сгоняет его:

– Хватит, Элвис. Это не тебе! Хватит.

Попугай вспархивает на стул, но через мгновение возвращается. От хлопанья его крыльев с алтаря сыплются реликвии.

– Убери яблоко, – мягко говорю я. – У тебя и без него достаточно.

Вернувшись из кухни, Робин с серьезным выражением лица осматривает свой стол. Она тревожится из-за незавершенности алтаря, и я уже готова еще раз ободрить ее, когда она говорит:

– Мне бы хотелось что-нибудь и в память о Мэйбл.

Она нечасто говорит о Мэйбл, их прежней служанке, и это напоминает мне, сколь много потеряла эта девочка за столь малый промежуток времени.

– Ты можешь просто подумать о ней, – советую я.

Робин кивает, но тут же снова хмурится:

– Ну и ладно.

– Правда, все очень хорошо. Вещи не нужны, важно, чтобы ты помнила…

– Нет! Мэйбл не отняли у меня, как отняли моих родителей. Она сама решила уйти. Это совсем другое.

Как же изранена эта девочка. Исцелится ли она когда-нибудь?

– Хорошо. Что дальше? – спрашивает Робин.

Я ставлю на каждый алтарь по белой свече в стаканчике и зажигаю, мы купили их для этого случая. Свечи ароматические, и запах жасмина поднимается нам навстречу.

– Возьмемся за руки? – спрашиваю я, и Робин кивает. – Может, хочешь что-нибудь сказать?

Она бросает на меня тревожный взгляд:

– Речь?

– Не речь, нет. Просто несколько слов, от души. То, что ты хотела бы сказать о родителях.

Робин некоторое время обдумывает мои слова, потом кивает:

– Я после тебя.

– Тогда я хочу помолиться за них, – говорю я, и она снова кивает, закрыв глаза. Я глаз не закрываю, чтобы видеть, что мои слова не причинят ей еще больше боли. – Отец наш небесный, – начинаю я, – мы молимся за души твоих безвременно ушедших детей, Кита и Джолин.

Робин вздрагивает, когда я произношу имена ее родителей.

– Что с тобой? – спрашиваю я.

– Ничего.

– Что-то не так. Можешь сказать мне.

Робин молчит, и мне приходится добиваться от нее объяснений уговорами.

– Помнишь насчет честности, Робин, о чем мы условились? Я обещала тебе говорить только правду, тебе не кажется, что было бы справедливо, если бы ты тоже говорила мне правду?

Робин с тудом сглатывает.

– Просто так странно слышать, как ты произносишь их имена.

– Почему?

– Раньше никто из чернокожих не звал их по именам. Всегда говорили “baas” или “мадам”. Папе не понравилось бы. Он бы сказал, что это “наглость”, велел бы такому человеку поучиться вежливости.

В первый раз я размышляю, что подумали бы родители Робин о нашем с Эдит соглашении; что почувствовали, узнай они, что их единственного ребенка растит черная женщина, которая пользуется тем же туалетом, столовыми приборами и посудой, что и их дочь, и которая, в отличие от Мэйбл, не признает приказов белого ребенка.

Словно прочитав мои мысли, Робин спрашивает:

– Как ты думаешь, на небесах люди меняются?

– Что ты имеешь в виду?

– Как по-твоему, на небесах они забыли про цвет кожи, про невидимых червяков, которые есть только у особых людей, о том, кто тут главный, и что наглость, а что – нет?

Я понимаю, о чем Робин спрашивает на самом деле. Она хочет знать, сделали ли небеса ее родителей благодарными за то, что об их дочке заботится черная женщина, или же моя раса и в загробной жизни остается для них проблемой. Она хочет знать, делится ли небо на небо для белых и небо для черных и может ли Бог по молитве определить цвет молящегося, чтобы знать, чья молитва важна, а на чью не стоит обращать внимания.